еве с просьбой уговорить 
Лихтенштейна взять назад свою жалобу, а в случае надобности послать письмо 
великому магистру с просьбой повелеть Куно не поднимать этого дела. Путь этот 
представлялся верным, так как Ядвига была окружена таким необычайным почетом, 
что великий магистр навлек бы на себя гнев папы и недовольство всех 
христианских государей, если бы отказал ей в этом.
     Можно было думать, что Конрад фон Юнгинген не откажет королеве и потому, 
что он был человек мирный и гораздо более мягкий, чем его предшественники.
     К несчастью, епископ краковский Выш, который был в то же время главным 
лекарем королевы, строго-настрого запретил княгиням даже заикаться ей об этом 
деле. "Королева не может спокойно слышать о смертных приговорах, - сказал он. - 
Если речь идет даже о простом разбойнике, она принимает это близко к сердцу; 
что же говорить об отроке, который справедливо может надеяться на ее 
милосердие? Однако всякое волнение вредно королеве и легко может привести к 
тяжелой болезни, здоровье же ее для королевства дороже десятка рыцарских голов".
 Каждому, кто осмелится вопреки его запрету потревожить королеву, епископ 
пригрозил в заключение страшным королевским гневом и вдобавок преданием анафеме.

     Обе княгини испугались и решили ничего не говорить королеве, но зато до 
тех пор неотступно умолять короля, пока он не смилуется над Збышком.
     Весь двор и все рыцари были уже на стороне Збышка. Повала из Тачева обещал 
сказать на суде всю правду, но свидетельствовать в пользу Збышка и представить 
все дело как следствие мальчишеской его безрассудности. И все же каждый 
предвидел, а каштелян Ясько из Тенчина заявлял об этом во всеуслышание, что 
если крестоносец станет настаивать, то жестокая казнь будет свершена.
     Тем большим гневом пылали сердца рыцарей против Лихтенштейна, и не один из 
них думал про себя, а то и заявлял громогласно: "Он посол, и на поединок его не 
вызовешь, но пусть только вернется в Мальборк, не умереть ему собственной 
смертью". Это не были пустые угрозы, ибо опоясанным рыцарям не пристало бросать 
слова на ветер, и если уж кто давал какой-нибудь обет, должен был выполнить его 
или погибнуть. Больше всех негодовал грозный Повала, у него в Тачеве была 
любимая дочка одних лет с Данусей, и слезы Дануси вконец сокрушили его.
     В тот же день Повала посетил Збышка в темнице, велел ему не падать духом и 
рассказал о том, как за него просили обе княгини и как заливалась слезами 
Дануся... Узнав, что девочка ради него бросилась к ногам короля, Збышко 
растрогался до слез и, не умея выразить свою благодарность Данусе и тоску по 
ней, сказал, утирая глаза:
     - Эх! Да благословит ее бог, а мне даст поскорее сразиться за нее пешему 
или конному! Слишком мало пообещал я ей немцев, такой девушке надо было столько 
пообещать их, сколько ей лет. Коли вызволит меня Христос из этой беды, уж я их 
для нее не пожалею!..
     И он поднял к небу полные благодарности глаза...
     - Ты сперва пообещай что-нибудь на церковь, - возразил пан из Тачева, - 
ведь если твоя жертва будет угодна богу, ты наверняка выйдешь на свободу. А 
потом, послушай: твой дядя пошел к Лихтенштейну, а потом пойду и я. Не зазорно 
будет тебе попросить у него прощения, ведь ты и в самом деле провинился, да и 
просить прощения будешь не у какого-то Лихтенштейна, а у посла. Согласен?
     - Коли мне такой рыцарь, как вы, ваша милость, говорит, что это не зазорно,
 - я так и сделаю! Но если крестоносец захочет, чтобы я попросил у него 
прощения так, как он требовал по дороге из Тынца, то пусть уж лучше мне отрубят 
голову. Останется дядя, он отомстит за меня крестоносцу, когда тот кончит 
править посольство...
     - Посмотрим, что он скажет Мацьку, - сказал Повала.
     Мацько и в самом деле побывал вечером у немца, но тот принял его с таким 
высокомерием, что даже свет не велел зажечь и говорил со старым рыцарем 
впотьмах. Мацько вернулся от него темный, как ночь, и направился к королю. 
Король принял его милостиво, потому что у него уже совсем отошло от сердца, и 
когда Мацько упал к его ногам, велел старику встать и спросил, чего ему надобно.

     - Милостивейший государь, - сказал Мацько, - как говорится, виноват - 
клади голову на плаху, иначе не было б никакого закона на свете. Но есть в том 
и моя вина, не удерживал я хлопца, отроду горячего, а, наоборот, поощрял этот 
его недостаток. Так я его воспитывал, а потом с малых лет воспитывала его война.
 Моя вина, милостивейший король, не раз я ему говаривал: сперва руби, а там 
посмотришь, кого изрубил. Хорошо было это на войне, да худо при дворе! Но не 
хлопец он у меня, а золото, последний в роду, и жаль мне его до смерти...
     - Он опозорил меня, опозорил королевство, - возразил король, - что же, мне 
за это по головке его погладить?
     Мацько умолк, потому что при воспоминании о Збышке горло сжалось у него 
внезапно от жалости, и лишь спустя некоторое время он заговорил все еще 
взволнованным, прерывистым голосом:
     - Только теперь, когда пришла беда, понял я, как люблю его. Стар я, а он у 
нас последний в роду. Не станет его, не станет и нас. Милостивейший король и 
государь, пожалей ты род наш!
     Тут Мацько снова упал на колени и, протянув свои натруженные на войнах 
руки, продолжал со слезами:
     - Мы защищали Вильно, бог послал нам богатую добычу, - кому я ее оставлю? 
Крестоносец требует отплаты, государь, пусть будет по его, но позвольте мне 
положить голов