т же откинул назад свои длинные волосы, перекрестился и сказал:
     - Воля божья! Что ж, ничего не поделаешь!
     Затем он повернулся к Мацьку и показал ему глазами на Лихтенштейна, как бы 
прося помнить о нем, а Мацько кивнул головой в знак того, что все понимает и 
все помнит. Этот взгляд и это движение не ускользнули от Лихтенштейна, и хотя в 
груди его билось сердце столь же злобное, сколь и отважное, однако на короткое 
мгновение трепет объял его, таким страшным и зловещим было лицо старого воина. 
Крестоносец понял, что между ним и старым рыцарем, лица которого он под шлемом 
не мог даже хорошенько рассмотреть, отныне начнется борьба не на жизнь, а на 
смерть, что если бы он пожелал даже скрыться от старика, все равно это ему не 
удастся, и, когда кончится его посольство, они неизбежно встретятся хотя бы в 
том же Мальборке.
     Тем временем каштелян удалился в соседнюю комнату, чтобы продиктовать 
искусному писцу приговор Збышку. В перерыве то один, то другой рыцарь говорил, 
подойдя к крестоносцу:
     - Чтоб тебя на страшном суде милостивей осудили! Крови радуешься?
     Но Лихтенштейну важно было только мнение Завиши, который снискал себе 
широкую славу ратными подвигами, знанием рыцарских законов и строжайшим их 
соблюдением. Когда речь шла о рыцарской чести, к нему обращались по самым 
сложным делам, причем приезжали порой издалека, и никто не смел ему 
противоречить не только потому, что единоборство с ним было делом немыслимым, 
но и потому, что его почитали "зерцалом чести". Слово упрека или похвалы из его 
уст быстро разносилось среди рыцарей Польши, Венгрии, Чехии, Германии, и оно 
одно уже могло принести худую или добрую славу.
     Лихтенштейн приблизился к нему и, как бы желая оправдать свою жестокость, 
сказал:
     - Один только великий магистр с капитулом мог бы его помиловать, - я не 
могу...
     - Ваш магистр нам не указ. Не он, а только наш король может его помиловать,
 - возразил Завиша.
     - Но как посол я должен был потребовать возмездия.
     - Ты, Лихтенштейн, прежде всего не посол, а рыцарь...
     - Неужели ты думаешь, что я уронил свою рыцарскую честь?
     - Ты знаешь наши рыцарские книги и знаешь, что рыцарь должен следовать 
двум зверям: льву и ягненку. Кому же из них ты в этом случае следовал?
     - Ты мне не судья...
     - Ты спрашивал у меня, не уронил ли свою рыцарскую честь, вот я тебе и 
ответил, что об этом думаю.
     - Стало быть, плохо ответил, коли твое слово мне колом поперек горла стало.

     - Не моим, а своим злым словом ты подавишься.
     - Но Христос мне зачтет, что я больше заботился о величии ордена, нежели о 
твоих похвалах.
     - Он всех нас будет судить.
     Дальнейший разговор был прерван появлением каштеляна и писца. Хотя все уже 
знали, что приговор будет суровым, однако воцарилась немая тишина.
     Каштелян занял место за столом и, взяв в руки распятие, велел Збышку стать 
на колени.
     Писец стал читать по-латыни приговор. Ни Збышко, ни присутствовавшие на 
суде рыцари не понимали по-латыни, однако все догадались, что это смертный 
приговор. Когда писец кончил читать, Збышко стал бить себя в грудь, повторяя:
     - Боже, милостив будь ко мне, грешному!
     Затем он встал и бросился в объятия Мацька, который молча стал целовать 
его в голову и глаза.
     В тот же день вечером на четырех углах рынка герольд под звуки труб 
оповестил рыцарей, гостей и горожан, что благородный Збышко из Богданца по 
приговору каштелянского суда будет обезглавлен мечом...
     Но в те времена было в обычае перед смертью распорядиться до последней 
мелочи имуществом, и приговоренным к смертной казни всегда давали время 
договориться о наследстве с родными, да и примириться с богом; поэтому Мацьку 
легко удалось испросить разрешение отсрочить смертную казнь. Лихтенштейн тоже 
не настаивал на немедленном приведении приговора в исполнение, понимая, что 
оскорбленный орден получил удовлетворение и не стоит больше гневить 
могущественного монарха, к которому он был послан не только для участия в 
торжествах по случаю крестин, но и для переговоров о земле добжинской. Однако 
самым важным во всем этом деле было здоровье королевы. Епископ Выш и слышать не 
хотел о том, чтобы обезглавить Збышка до разрешения королевы от бремени, он 
справедливо полагал, что, узнав о казни, которую трудно будет от нее утаить, 
королева непременно растревожится, а это может гибельно отразиться на ее 
здоровье. Таким образом, для последних распоряжений и прощания со знакомыми 
Збышку оставалось, быть может, даже несколько месяцев.
     Мацько навещал его каждый день и утешал, как умел. С тоской говорили они о 
неизбежной смерти Збышка и с еще большей тоской о том, что род их может 
угаснуть.
     - Ничего не поделаешь, придется вам жениться, - сказал однажды Збышко.
     - Уж лучше поискать хоть какого-нибудь дальнего родича, - возразил 
озабоченный Мацько. - Где уж мне о женитьбе помышлять, когда тебе должны голову 
отрубить. Да коли и непременно надо жениться, и то я этого не сделаю, покуда не 
пошлю Лихтенштейну рыцарского вызова на поединок и не отомщу за тебя. Ты не 
бойся!..
     - Да вознаградит вас бог. Пусть хоть это будет мне утешением! Я знал, что 
вы ему этого