го самого; выдавшиеся скулы 
тотчас покрылись у него красными пятнами, и глаза засверкали.
     - Что сие означает? - раздался его густой голос. - Разве я не христианский 
король?
     - Королевство почитается христианским, - холодно возразил крестоносец, - 
но обычаи в нем языческие...
     При этих словах поднялись грозные рыцари: Марцин из Вроцимовиц герба 
Пулкоза, Флориан из Корытницы, Бартош из Водзинка, Домарат из Кобылян, Повала 
из Тачева, Пашко Злодзей из Бискупиц, Зындрам из Машковиц, Якса из Тарговиска, 
Кшон из Козихглув, Зигмунт из Бобовой и Сташко из Харбимовиц, могучие, славные 
победители во многих битвах, на многих турнирах, и, то пылая от гнева, то 
бледнея, то скрежеща зубами, стали кричать наперебой:
     - Горе нам! Он наш гость, и мы не можем вызвать его на бой!
     А Завиша Чарный Сулимчик, славнейший из славных, "образец рыцаря", 
нахмурясь, обратил лицо на Лихтенштейна и сказал:
     - Я не узнаю тебя, Куно! Как можешь ты, будучи рыцарем, позорить великий 
народ, зная, что, как послу, тебе не грозит за это кара?
     Но Куно спокойно выдержал грозный взгляд и ответил раздельно и медленно:
     - Прежде чем прибыть в Пруссию, наш орден воевал в Палестине, но даже там 
сарацины уважали послов. Только вы одни их не уважаете. Потому я и назвал ваши 
обычаи языческими.
     Шум при этом поднялся еще больший. За столом снова раздались возгласы:
     - Горе нам, горе!
     Но все стихли, когда король, лицо которого пылало от гнева, по литовскому 
обычаю несколько раз хлопнул в ладоши. Тогда встал краковский каштелян Ясько 
Топор из Тенчина, седой и важный старик, чей высокий сан вселял страх в сердца, 
и сказал:
     - Благородный рыцарь из Лихтенштейна, если вам как послу нанесли 
оскорбление, говорите, суд у нас будет скорый и правый.
     - Ни в каком ином христианском государстве этого со мной не случилось бы, 
- ответил Куно. - Вчера по дороге в Тынец на меня напал один ваш рыцарь и, хотя 
по кресту на плаще легко мог признать, кто я, посягнул на мою жизнь.
     Услыхав эти слова, Збышко побледнел, как мертвец, и невольно обратил взор 
на короля, лицо которого стало просто страшным. Ясько из Тенчина спросил в 
изумлении:
     - Мыслимо ли это?
     - Спросите пана из Тачева, он был очевидцем.
     Все взоры обратились на Повалу, который с минуту времени стоял, мрачно 
потупив глаза, а потом сказал:
     - Да, это правда!..
     - Позор! Позор! - вскричали рыцари при этих словах. - Расступись земля под 
таким рыцарем! - Со стыда одни били себя кулаками в грудь и хлопали по бедрам, 
другие мяли в руках оловянные миски, стоявшие на столе.
     - Почему же ты не убил его? - громовым голосом закричал король.
     - Потому что он должен держать ответ перед судом, - сказал Повала.
     - Цепи вы надели на него? - спросил каштелян Топор из Тенчина.
     - Нет, он поклялся рыцарской честью, что явится на суд.
     - И не является! - поднимая голову, насмешливо воскликнул Куно.
     Но тут за спиной крестоносца раздался молодой печальный голос:
     - Не приведи бог, чтобы я смерти предпочел позор. Это я сделал, Збышко из 
Богданца.
     При этих словах рыцари кинулись к несчастному Збышку, но король остановил 
их грозным манием руки; он поднялся, сверкая глазами, и, задыхаясь от гнева, 
закричал голосом, подобным грохоту телеги, катящейся по камням:
     - Обезглавить его! Обезглавить! Пусть крестоносец отошлет его голову 
магистру в Мальборк!
     Затем он крикнул стоявшему поблизости молодому литовскому князю, сыну 
смоленского наместника:
     - Держи его, Ямонт!
     Потрясенный королевским гневом Ямонт положил трепещущие руки на плечи 
Збышка, но тот, обратив к нему побледневшее лицо, сказал:
     - Я не убегу...
     Седобородый каштелян краковский, Топор из Тенчина, поднял тут руку в знак 
того, что хочет говорить, и, когда все стихли, сказал:
     - Всемилостивейший король! Пусть комтур убедится, что за покушение на 
особу посла не ты во гневе караешь смертью, но наш закон. Иначе он вправе будет 
подумать, что нет у нас в королевстве закона христианского. Я сам буду судить 
виновного!
     Последние слова он произнес, повысив голос, и, видимо не допуская даже 
мысли, что этот голос может не быть услышан, кивнул Ямонту:
     - Запереть его в башню. А вы, пан из Тачева, будете свидетелем.
     - Я расскажу, в чем провинился сей отрок; никто из нас, зрелых мужей, не 
совершил бы такого поступка, - ответил Повала, мрачно глядя на Лихтенштейна.
     - Верно! - тотчас подхватили другие. - Разве это рыцарь? Мальчик!
     Зачем же из-за него нас всех покрыли позором?
     Наступило минутное молчание, все устремили на крестоносца враждебные 
взгляды. Тем временем Ямонт вывел Збышка из зала, чтобы передать его в руки 
лучников, стоявших во дворе замка. Жалость к узнику пробудилась в молодом его 
сердце, она была тем сильнее, что князь от рожд