сидеть сложа руки, что вся душа его горит...
     Он снова совсем позабыл о грозившей ему опасности. На мгновение он позабыл 
даже о Данусе, а когда в костеле запели вдруг детские голоса и он вспомнил о 
ней, то почувствовал, что с нею - это "совсем особая стать".
     Данусе он дал обет верности, дал обет убить трех немцев - и свершит этот 
обет, но королева выше всех женщин, и когда он подумал о том, сколько немцев он 
желал бы убить для королевы, то увидел горы панцирей, шлемов, страусовых и 
павлиньих перьев, но и этого ему показалось мало...
     Он не спускал глаз с королевы, раздумывая с одушевленным сердцем о том, 
какой молитвой почтить ее, ибо полагал, что за королеву как-нибудь молиться 
нельзя. Он умел прочесть: "Pater noster, qui esin coelis, sanctificetur nomen 
tuum" <Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое (лат.).>. Этому 
научил его один францисканец в Вильно, но то ли сам монах не знал больше, то ли 
Збышко позабыл остальную часть молитвы, только прочесть "Отче наш" до конца он 
не мог. Однако сейчас он стал без конца повторять эти несколько слов, которые в 
его душе значили:
     "Подай возлюбленной нашей владычице здравие, житие и благоденствие и 
пекись о ней более, нежели обо всем прочем". Поскольку слова молитвы повторял 
человек, над собственной головой которого нависла угроза суда и кары, ясно, что 
во всем костеле никто не молился более искренне...
     Когда кончилась обедня, Збышко подумал, что если бы ему дозволили 
предстать пред очи королевы, пасть пред нею ниц и обнять ее колена, то пусть бы 
уж после этого наступил конец света; но после первой обедни началась вторая, за 
нею третья, а затем королева удалилась в свои покои, так как она обыкновенно 
постилась до полудня и намеренно не принимала участия в веселых завтраках, во 
время которых для потехи короля и гостей выступали шуты и скоморохи. Вместо 
королевы Збышко увидел старого рыцаря из Длуголяса, который позвал его к 
княгине.
     - За завтраком ты будешь прислуживать мне и Данусе как мой придворный, - 
сказала княгиня, - вдруг королю понравится твое острое словцо или какая-нибудь 
шутка, и ты привлечешь его сердце. А если тебя узнает крестоносец, то, может, 
не станет жаловаться, увидев, что ты прислуживаешь мне за королевским столом.
     Збышко поцеловал княгине руку, а затем повернулся к Данусе; тут он, хоть и 
более привык к войнам и сражениям, нежели к придворным обычаям, вспомнил, видно,
 как надлежит себя вести рыцарю, когда утром он встречает свою госпожу: 
отступив на шаг, он изобразил на своем лице изумление и, крестясь, воскликнул:
     - Во имя отца и сына и святого духа!..
     Подняв на него голубые глазки, Дануся спросила:
     - Что это ты, Збышко, крестишься, ведь обедня уж кончилась?
     - О прекрасная панна, как же ты за эту ночь похорошела! Это просто чудо!
     Но Миколай из Длуголяса, человек старый, не любивший новых иноземных 
рыцарских обычаев, пожал плечами и сказал:
     - Что ты попусту время теряешь, болтаешь тут ей о красоте! Коротышка, от 
земли не видно!
     Збышко в негодовании воззрился на старика.
     - Берегитесь называть ее коротышкой, - сказал он, бледнея от гнева, - и 
знайте, что, будь вы помоложе, я тотчас приказал бы утоптать землю за замком и 
сразился бы с вами насмерть!..
     - Молчи, щенок!.. Я и сегодня справился бы с тобой!
     - Молчи! - повторила княгиня. - Нет чтоб подумать о собственной голове, он 
еще в драку рвется! Лучше было мне поискать Данусе рыцаря порассудительней. Вот 
что я тебе скажу: хочешь смутьянить, ступай на все четыре стороны, нам здесь 
такие не нужны...
     Збышку стало стыдно, и он начал просить у княгини прощения. Но при этом он 
подумал, что, если только у пана Миколая из Длуголяса есть взрослый сын, то 
когда-нибудь он уж вызовет его на поединок, пешего ли, конного ли, и отомстит 
за коротышку. А пока Збышко решил держаться в королевских покоях тише воды ниже 
травы и никого на поединок не вызывать, разве только если этого потребует 
рыцарская честь...
     Звуки труб возвестили, что завтрак подан, и княгиня Анна, взяв за руку 
Данусю, направилась в королевские покои, перед которыми в ожидании ее стояли 
вельможи и рыцари. Княгиня Александра вошла уже первая - как родная сестра 
короля, она занимала за столом место выше. Вскоре покои наполнились иноземными 
гостями и приглашенными к завтраку вельможами и рыцарями.
     Король сидел на верхнем конце, рядом с ним - епископ краковский и Войцех 
Ястжембец, который как папский посол занимал место по правую руку от короля, 
хотя саном был ниже епископа. Две княгини заняли следующие места.
     За Анной Данутой удобно расположился в широком кресле бывший гнезненский 
архиепископ Ян, князь из рода силезских Пястов, сын Болька III, князя 
опольского. Збышко слыхал о нем при дворе Витовта и сейчас, стоя позади княгини 
и Дануси, тотчас признал князя по густой и кудлатой гриве, которая напоминала 
церковное кропило. При дворах польских князей его так и называли Кропилом, и 
даже крестоносцы прозвали его "Грапидлом". Это был человек, известный своим 
веселым и легким нравом. Получив против воли короля гнезненскую архиепископию, 
он хотел занять ее с оружием в руках; лишенный за это сана и изгнанный, 
связался с крестоносцами, которые дали ему на Поморье бедную каменскую 
епископию. Только тогда поняв, что с могущественным королем лучше жить в мире, 
он вымолил у него прощение, вернулся на родину и стал ждать, пока освободится 
какая-нибудь епархия, в надежде получить ее у милостивого короля. Надежды его 
впоследствии оправдались, а пока он старался шутками привлечь к себе сердце 
короля.
     Однако к крестоносцам он по-прежнему питал расположение.