ских владык. Надо стеречь 
границы и от чехов, и от венгров, и от ордена, никому нельзя доверять. А коли с 
Витовтом уйдет лишь горсточка поляков, их одолеет Тимур Хромой или его воеводы, 
которые ведут за собою тьму тем татар...
     - Ведь сейчас у нас мир, - сказал Топорчик, - и, сдается, сам орден 
помогает Витовту. Даже крестоносцы не могут поступить иначе, они хоть для виду 
должны показать святому отцу, что готовы сражаться с язычниками. При дворе 
поговаривают, будто Куно Лихтенштейн приехал сюда не только на крестины, но и 
для переговоров с королем...
     - Вот и он! - воскликнул в удивлении Мацько.
     - И впрямь он! - сказал, оглянувшись, Повала. - Ей-ей, он самый!
     Недолго же погостил у аббата, должно быть, на рассвете уж уехал из Тынца.
     - Приспичило! - угрюмо сказал Мацько.
     В это время Куно Лихтенштейн прошел мимо них. Мацько узнал его по кресту, 
нашитому на плаще, но крестоносец не узнал ни его, ни Збышка, потому что видел 
их раньше в шлемах, а из-под шлема, даже при поднятом забрале, видна только 
нижняя часть лица. Проходя мимо рыцарей, Лихтенштейн кивнул головой Повале из 
Тачева и Топорчику и стал медленно и величественно подниматься с оруженосцами 
по ступеням собора.
     Тут зазвонили колокола, всполошив стаи галок и голубей, гнездившихся на 
башнях, и возвестив вместе с тем, что скоро начнется обедня. Несколько 
встревоженные скорым возвращением Лихтенштейна, Мацько и Збышко вошли вместе с 
прочим народом в костел. Надо сказать, что больше тревожился старший рыцарь, 
внимание младшего было всецело поглощено двором. Отродясь не видывал Збышко 
ничего такого, что могло бы сравниться пышностью с этим костелом и с этим 
собранием. С двух сторон его окружали знаменитейшие мужи королевства, 
прославившиеся в совете или в бою. Многие из тех, кто устроил предусмотрительно 
брак великого князя Литвы с прекрасной и юной королевой Польши, уже умерли, но 
некоторые были еще живы, и народ взирал на них с необыкновенной почтительностью.
 Молодой рыцарь не мог налюбоваться осанкой краковского каштеляна Яська из 
Тенчина, у которого суровость сочеталась с величественностью и благородством; с 
восхищением смотрел он на умные и исполненные достоинства лица других 
советников и на здоровые лица рыцарей, у которых волосы, ровно подстриженные 
над бровями, длинными кудрями ниспадали на плечи. Иные носили на головах сетки, 
иные поддерживали волосы только повязками. Иноземные гости, послы римского 
императора, Чехии, Венгрии и Австрии и лица, сопровождавшие их, поражали 
необыкновенной изысканностью одежд; князья и бояре литовские, невзирая на 
летний зной, надели пышности ради шубы, подбитые дорогими мехами; князья 
русские в негнущихся широких одеждах на фоне церковных стен и позолоты 
напоминали иконы византийского письма. Но с самым живым любопытством Збышко 
ждал выхода короля и королевы; он старался протиснуться вперед, к седалищам 
ксендзов, перед которыми у алтаря виднелись две подушки красного бархата, - 
король и королева всегда слушали обедню коленопреклоненными. Ждать пришлось 
недолго: король вышел первым из дверей сакристии <Закристия - ризница.>, и, 
пока он дошел до алтаря, Збышко успел хорошо его рассмотреть. Черные, длинные и 
спутанные волосы короля со лба уже начинали редеть, с боков они были откинуты 
за уши, смуглое лицо было гладко выбрито, нос с горбинкой, острый, у рта 
пролегли складки, а черные, маленькие, блестящие глазки бегали по сторонам так, 
словно король, прежде чем дойти до алтаря, хотел пересчитать всех молящихся в 
храме. Лицо у короля было добродушное, но вместе с тем настороженное, как у 
человека, который, будучи вознесен судьбою сверх ожидания, должен все время 
думать о том, отвечают ли его поступки королевскому сану, и опасаться злоречия. 
Поэтому в лице его и движениях сквозило легкое нетерпение. Нетрудно было 
догадаться, что в гневе он неукротим и страшен и что всегда остается тем самым 
князем, который в свое время, когда крестоносцы своими происками вывели его из 
терпения, крикнул их посланцам: "Вы ко мне с пергаментом, а вот я вас копьем!"
     Но сейчас эта природная горячность характера умерялась глубокой и 
искренней набожностью. В костеле король служил примером благочестия не только 
для вновь обращенных князей литовских, но и для польских вельмож, издавна 
славившихся своей набожностью. Часто, отбросив подушку, король для вящего 
умерщвления плоти стоял, преклонив колена, на голых камнях; воздев руки, он не 
опускал их до тех пор, пока от усталости они сами не падали вниз. Он отслушивал 
на дню не менее трех обеден, причем слушал их с жадностью. Открытие чаши и звон 
колокольчика во время великого выхода всегда наполняли его душу восторгом и 
упоением, блаженством и трепетом.
     После окончания обедни он выходил из костела, словно очнувшись ото сна, 
умиротворенный и кроткий, и придворные уже давно знали, что в это время легче 
всего сыскать у него милость или испросить дары.
     За королем из сакристии вышла Ядвига. Обедня еще не начиналась, но рыцари, 
стоявшие впереди, увидев королеву, тотчас преклонили колена, невольно воздавая 
ей честь как святой. Збышко сделал то же самое, ибо во всей толпе молящихся 
никто не сомневался в том, что видит святую, иконы которой со временем будут 
украшать церковные алтари. Ядвига вела жизнь столь суровую и подвижническую, 
особенно в последние годы, что, помимо почестей, воздаваемых ей как королеве, 
ее стали чтить как святую. В народе и среди знати из уст в уста передавались 
легенды о чудесах, творимых королевой. Говорили, будто прикосновением руки она 
исцеляет болящих, будто люди, не владевшие членами, начинают ходить, 
облачившись в старые одежды королевы. Заслуживающие доверия свидетели 
утверждали, будто собственными ушами слышали, ка