умал, щенок?
     - Да ведь я, - ответил Збышко, - давши обет, помолился Иисусу, чтобы он 
послал мне немцев, и дары ему пообещал. Ну, как завидел я павлиньи перья да 
плащ с черным крестом, тотчас голос услышал в душе: "Бей немца, это чудо!" Вот 
я и бросился на него, - да и кто бы не бросился?
     - Послушайте, - прервал Збышка Повала. - Я не желаю вам зла, ибо ясно вижу,
 что юноша провинился не столько по злобе, сколько по легкомыслию, 
свойственному его возрасту. Я бы рад ничего не видеть и ехать дальше, будто 
вовсе ничего не случилось. Но только сделать это я могу, если комтур пообещает, 
что не пожалуется королю. Попросите его об этом: может, и ему жаль станет 
хлопца.
     - Лучше под суд идти, чем кланяться крестоносцу! - воскликнул Збышко.
     - Недостойно это моей шляхетской чести.
     Повала из Тачева сурово посмотрел на него и сказал:
     - Нехорошо ты поступаешь. Старшие лучше тебя знают, что достойно и что 
недостойно рыцарской чести. Меня народ тоже знает, и все-таки, скажу тебе, я не 
постыдился бы за такое дело попросить прощения.
     Збышко смешался, но, оглядевшись кругом, сказал:
     - Земля тут ровная, вот бы только немного утоптать ее. Чем просить у немца 
прощения, лучше мне сразиться с ним конному или пешему, на смерть или на неволю.

     - Глупец! - прервал его Мацько. - Как ты можешь сразиться с послом?
     Ни тебе с ним, ни ему с таким молокососом драться нельзя. - И он обратился 
к Повале:
     - Простите, благородный рыцарь. Мальчишка за войну совсем от рук отбился, 
и пусть уж он лучше с немцем не разговаривает, а то еще нанесет ему новое 
оскорбление. Я с ним буду говорить, я его буду просить, а если после окончания 
посольства комтур захочет вступить на ристалище в единоборство, то и я сражусь 
с ним.
     - Это рыцарь знатного рода и со всяким не станет драться, - возразил 
Повала.
     - Как так? Что же, я не ношу пояса и шпор? Со мною и князь может выйти на 
поединок.
     - Это верно, но вы ему этого не говорите, разве только если он сам об этом 
заговорит, а то я боюсь, как бы он на вас не разгневался. Ну, да поможет вам 
господь бог.
     - Пойду за тебя отдуваться, - сказал Мацько Збышку. - Ну, погоди же ты у 
меня!
     И он подъехал к крестоносцу, который остановился в нескольких шагах от них 
и, сидя неподвижно, словно чугунный монумент, на своем рослом, как верблюд, 
коне, с величайшим равнодушием слушал весь разговор. За долгие годы войны 
Мацько научился кое-как изъясняться по-немецки и стал теперь на родном языке 
комтура рассказывать ему обо всем происшедшем, ссылаясь на молодость и 
горячность своего племянника, которому почудилось, будто это сам бог послал ему 
рыцаря с павлиньим чубом; старик наконец попросил крестоносца извинить Збышка.
     Лицо комтура даже не дрогнуло. Прямой и неподвижный, он, подняв голову, с 
таким равнодушием и вместе с тем презрением смотрел на Мацька стальными глазами,
 точно перед ним был не рыцарь и даже не человек, а заборный столб. Владелец 
Богданца заметил это и хотя оставался по-прежнему вежливым, но в душе, видно, 
стал возмущаться; он говорил все более принужденно, и загорелые щеки его 
покрылись румянцем. Было видно, что, столкнувшись с такой холодной надменностью,
 он с трудом сдерживается, чтобы не заскрежетать зубами и не разразиться 
негодованием.
     Это не ускользнуло от внимания Повалы, и, будучи человеком доброго сердца, 
рыцарь решил прийти Мацьку на помощь. В молодости, когда он тоже искал 
рыцарских приключений при венгерском, австрийском, бургундском и чешском дворах 
и имя его прославилось по свету, Повала научился немецкому языку и сейчас 
обратился к Мацьку на этом языке тоном примирительным и вместе с тем нарочито 
шутливым:
     - Видите, пан рыцарь, благородный комтур полагает, что все это дело пустое 
и слов не стоит тратить. Не в одном нашем королевстве, везде отроки безрассудны,
 но рыцарь, да еще такой, не станет воевать с детьми с мечом в руках или 
преследовать их по закону.
     Лихтенштейн при этих словах встопорщил свои рыжеватые усы и, не проронив 
ни слова, тронул коня и поехал вперед, минуя Мацька и Збышка.
     От слепой ярости у них волос стал дыбом под шлемами и рука рванулась к 
мечу.
     - Погоди же ты, тевтонский пес, - процедил сквозь зубы старший рыцарь из 
Богданца, - уж теперь-то я найду тебя, только бы ты перестал быть послом.
     Но Повала, который тоже кипел уже гневом, сказал:
     - Это потом. А сейчас пусть за вас заступится княгиня, иначе быть беде.
     Он поехал за крестоносцем, остановил его, и некоторое время они с жаром о 
чем-то говорили. Мацько и Збышко заметили, что немецкий рыцарь не взирал на 
Повалу с такой надменностью, как на них, и еще больше разгневались. Через 
минуту Повала вернулся и, подождав, пока крестоносец отъедет подальше, сказал 
им:
     - Я просил за вас, но это не человек, а камень. Он говорит, что только 
тогда не станет жаловаться, когда вы сделаете все, чего он пожелает...
     - Чего же он желает?
     - Он мне так сказал: "Я задержусь, чтобы приветствовать княгиню мазовецкую,
 а они,