гиню, которая родилась в 
языческом краю, всякий костел все еще производил сильное впечатление, а 
тынецкий в особенности, ибо немного было костелов, равных ему по великолепию. 
Тьма наполняла глубину святыни, лишь у главного престола трепетали огни 
светильников, мешаясь с блеском свечей, озарявших позолоту и статуи святых. 
Вышел священник в облачении, поклонился княгине и начал литургию. Благовонный 
фимиам кадил тотчас заструился густыми, мягкими волнами, окутал священника и 
престол и, плавно уносясь ввысь, придал храму еще большую торжественность и 
таинственность. Анна Данута откинула голову и, воздев руки, стала жарко 
молиться. Но когда раздались звуки редкого еще в ту пору органа, то потрясая 
своды храма величественным рокотом, то наполняя его ангельскими голосами, то 
разливаясь как бы в соловьиной песне, княгиня подняла очи горе, на лице ее, 
вместе с благоговением и страхом, изобразилось бесконечное блаженство, - и 
могло показаться, что это святая в чудном видении озирает разверстое небо.
     Так молилась рожденная в язычестве дочь Кейстута, которая, как и все 
другие люди в те времена, в повседневной жизни запросто поминала имя господне, 
но в доме божием с детским трепетом и смирением устремляла взор к таинственному 
и предвечному вседержителю.
     Так же усердно, хотя и с меньшим трепетом, молился весь двор. Збышко 
опустился с мазурами на колени позади седалищ ксендзов - к алтарю прошли только 
придворные панны с княгиней - и предавал себя в руки господа. Время от времени 
он бросал взгляд на Данусю, которая, полузакрыв глаза, сидела около княгини, и 
думал о том, что стоило, разумеется, стать рыцарем такой девушки, но что и обет 
он дал ей нешуточный. Сейчас, когда хмель выветрило из него, он призадумался, 
как выполнить свой обет. Войны не было. Правда, в стычке на границе легко было 
наткнуться на вооруженного немца и убить врага или самому сложить голову. Об 
этом Збышко и говорил Мацьку. "Так-то оно так, - думал он, - но ведь не всякий 
немец носит павлиний или страусовый чуб на шлеме". Из гостей крестоносцев разве 
только графы, а из самих крестоносцев разве только комтур, да и то не всякий. 
Если войны не будет, годы пройдут, покуда он добудет три гребня; тут он 
вспомнил еще, что, не будучи посвящен в рыцари, может вызывать на поединок 
только непосвященных. Правда, он надеялся получить рыцарский пояс из рук короля 
на ристалищах, которые должны были состояться на крестинах, он ведь давно его 
заслужил, - ну, а что же дальше? Он поедет к Юранду из Спыхова, будет помогать 
ему, перебьет сколько сможет кнехтов - и конец. Кнехты крестоносцев - это не 
рыцари с павлиньими перьями на головах.
     Видя, что без особой на то милости божией он не много может сделать, 
Збышко в смятении и тревоге начал молиться:
     "Подай, господи, войну с крестоносцами и немцами, недругами нашего 
королевства и всех народов, кои на нашем языке хвалят имя твое святое. Нас 
благослови, а их сотри с лица земли, ибо не тебе, но царю тьмы они служат и 
злобу против нас таят в своем сердце, особливо за то, что король наш с 
королевой крестили Литву и возбраняют им сечь мечом рабов твоих. Покарай их за 
злобу сию.
     А я, грешный раб твой Збышко, каюсь пред тобою и, взывая к пяти ранам 
твоим, молю тебя: ниспошли мне поскорее троих знатных немцев с павлиньими 
чубами на шлемах и, по милости твоей, помоги убить их насмерть. Ибо оные чубы 
обещал я панне Дануте, дочери Юранда и рабе твоей, и поклялся в том рыцарской 
честью.
     Ото всего, что найдется еще при убитых, я отдам десятину святой твоей 
церкви, дар принеся и тебе, Иисусе сладчайший, и хвалу воздав тебе, господи, 
дабы ведал ты, что не напрасно, но от чистого сердца дал я обет сей. Истинно 
так, господи Иисусе, помоги же мне, аминь!"
     По мере того как Збышко молился с благоговением, он так умилился сердцем, 
что дал новый обет: после выкупа Богданца пожертвовать на церковь весь воск, 
который за год дадут пчелы в бортях. Он надеялся, что дядя Мацько не станет 
этому противиться, а Иисус Христос будет особенно рад свечному воску и, чтобы 
получить поскорее жертву, тотчас ему поможет. Эта мысль показалась Збышку такой 
удачной, что душа его преисполнилась радостью: теперь он был почти уверен, что 
господь услышит его молитву и что в самом непродолжительном времени вспыхнет 
война, а если и не вспыхнет, так он и без войны как-нибудь добьется своего. Он 
ощутил в руках и ногах такую великую силу, что в эту минуту готов был один 
ударить на целую хоругвь. Он подумал даже, что раз уж дал обеты богу, так и 
Данусе можно прибавить парочку немцев. Юношеский пыл толкал его на этот шаг; 
однако победило на этот раз благоразумие. Збышко побоялся излишними желаниями 
испытывать терпение господа.
     Однако он еще больше укрепился в своих надеждах, когда после обедни и 
продолжительного отдыха, на который удалился весь двор, послушал за завтраком 
разговор аббата с Анной Данутой.
     В те времена супруги князей и королей по причине своей набожности, да и 
потому, что магистры ордена щедрой рукой раздавали им дары, оказывали 
крестоносцам всяческое расположение. Даже благочестивая Ядвига, пока была жива, 
удерживала занесенную над ними длань своего могущественного супруга.
     Одна только Анна Данута ненавидела их лютой ненавистью за тяжкие обиды, 
причиненные ими ее семье. Когда аббат спросил, как обстоят дела в Мазовии, она 
стала горько жаловаться на орден:
     - Как могут обстоять дела в княжестве, когда у него такие соседи?
     Словно бы и мир: шлют один другому посольства и письма, и все-таки нельзя 
быть спокойным за завтрашний день. Ложась вечером спать, никто на границе не 
знает, не проснется ли он в оковах, или с острием меча на горле, или с пылающей 
кровлей над головой. От предательства не спасут ни клятвы, ни печати, ни 
пергаменты. Случилось же так под Злоторыей, когда во