К Ясю улетела.

     Сиротинкой бедной
     На плетень бы села:
     "Глянь же, мой соколик,
     Люба прилетела!.."

     Вдруг голос у нее пресекся, губы задрожали, и слезы брызнули из глаз и 
потекли по щекам. Минуту она пыталась успокоиться, но не смогла и расплакалась 
так же горько, как тогда, в краковской темнице, когда в последний раз пела эту 
песенку Збышку, думая, что завтра ему снесут голову с плеч.
     - Дануська, что с тобой, Дануська? - спрашивал Збышко.
     - Чего ты плачешь? Что это за свадьба? - воскликнула княгиня. - Ну, чего 
ты?
     - Не знаю, - рыдая, ответила Дануська, - так мне что-то тоскливо!..
     Так жаль... Збышка и вас...
     Все встревожились и стали ее успокаивать, стали толковать ей, что уезжает 
она ненадолго, что еще на праздниках все они съедутся с Юрандом в Цеханове. 
Збышко снова обнял ее, прижимал ее к груди и осушал губами слезы у нее на 
глазах; и все же сердца у всех сжались в тревоге - и в тревоге текли для них 
эти ночные часы.
     Вдруг во дворе раздался такой неожиданный пронзительный скрип, что все 
вздрогнули. Вскочив со скамьи, княгиня воскликнула:
     - Боже мой! Это колодезные журавли! Поят коней!
     А ксендз Вышонек посмотрел в окно, в котором стеклянные шарики начали уже 
светлеть, и произнес:
     - Чуть брезжит заря, день занимается. Ave Maria, gratia plena <Богородице, 
дево, радуйся (лат.).>.
     И вышел из горницы; вернувшись через некоторое время, он сказал:
     - Светает, но день будет хмурый. Это люди Юранда поят коней. Пора в дорогу,
 бедняжка!..
     При этих словах княгиня и Дануся громко разрыдались и запричитали вместе 
со Збышком, как причитают при расставанье простые люди; это был как бы 
обрядовый плач, и звучал он и как жалоба, и как песня, которая у простых душ 
льется так же естественно, как слезы льются из глаз.

     Ой, да не помочь плачем, слезами,
     Да когда ты расстаешься с нами,
     Да пришла наша година,
     Да горька наша судьбина,
     Ой, да прости-прощай!

     В последний раз привлек к себе Збышко Данусю и сжимал ее в объятиях, пока 
не захватило у него дух и пока княгиня не оторвала от него жену, чтобы одеть ее 
в дорогу.
     Тем временем совсем рассвело. Все пробудились в доме, поднялась суета. К 
Збышку вошел чех справиться об его здоровье и узнать, какие будут распоряжения.
     - Придвинь постель к окну! - велел ему рыцарь.
     Чех легко придвинул постель к окну, но, когда Збышко велел ему отворить 
окно, он удивился, однако выполнил и этот приказ, только укрыл господина своим 
кожухом, так как на дворе хоть и пасмурно было, но холодно и падал мягкий, 
обильный снег.
     Збышко стал смотреть в окно. Сквозь хлопья снега, летевшие из тучи, он 
увидел на дворе санки; их окружали слуги Юранда верхом на лохматых лошадях, от 
которых поднимался пар. Все слуги были вооружены, у кое-кого поверх кожухов 
были надеты даже кольчуги, в которых отражались бледные лучи хмурого дня. Лес 
совсем закрыла снежная пелена; плетни и ворота были едва видны.
     Дануся, уже закутанная в кожушок и лисью шубу, еще раз прибежала в горницу 
к Збышку, еще раз обвила его шею и сказала ему на прощанье:
     - Хоть я и уезжаю, но я твоя.
     А он целовал ей руки, щеки и глаза, которые едва виднелись из-под лисьего 
меха, и говорил:
     - Храни тебя бог! Счастливой дороги! Моя ты теперь, моя до гроба!
     Когда Данусю снова оторвали от него, он приподнялся, насколько мог, приник 
головой к окну и смотрел; сквозь снежную пелену он видел, как Дануся садилась 
на санки, как княгиня долго сжимала ее в объятиях, как целовали ее придворные 
дамы и как ксендз Вышонек крестил ее на дорогу.
     Перед самым отъездом она еще раз обернулась к нему и протянула руки:
     - Оставайся с богом, Збышко!
     - Дай бог увидеться с тобой в Цеханове.
     Но снег падал такой обильный, словно хотел все заглушить и все от них 
заслонить, и последние слова долетели до них так смутно, что обоим им 
показалось, будто они зовут друг друга уже издалека.

XXVI

     После снежных метелей ударил мороз, и дни наступили ясные, солнечные.
     Днем леса искрились на солнце, реки сковало льдом, и болота застыли.
     Стояли ясные ночи, когда мороз так крепчал, что деревья оглушительно 
трещали в лесу; птицы жались к жилью; на дорогах стало опасно от волков, 
которые собирались в стаи и нападали не только на одиноких путников, но и на 
целые деревни. Однако народ, греясь у очагов в дымных хатах, радовался морозной 
зиме, предсказывая урожайный год, и весело ждал святок, которые вскоре должны 
были наступить. Лесной дом князя опустел. Княгиня с двором и ксендзом Вышонеком 
уехала в Цеханов. Збышку уже стало гораздо лучше; все же он еще не настолько 
окреп, чтобы сесть на коня, и остался поэтому в лесном доме со своими людьми, 
Сандерусом, оруженосцем-чехом и княжьими слугами, за которыми надзирала 
почтенная шляхтянка, исполнявшая обязанности хозяйки.
     Но душой рыцарь рвался к молодой жене. Невыразимо сладкой была для него 
мысль, что Дануся уже принадлежит ему и что никто ее у него не отнимет, но, 
когда он думал об этом, тоска еще больше томила его. По целым дням вздыхал он, 
ожидая той минуты, когда сможет покинуть лесной дом, и раздумывая о том, что же 
тогда делать, куда ехать и как снискать расположение Юранда. Порой его 
охватывала страшная тревога, и все же будущность представлялась ему сплошным 
праздником. Любить Дануську и сбивать шлемы с павлиньими перьями - таков его 
удел. Ему хотелось иногда поговорить об этом с чехом, которого он полюбил, 
однако он заметил, что, преданный всей