сендза: "Ecce Agnus Dei" <Со 
агнец господень (лат.).> Збышко сосредоточился, и мысли его устремились к богу. 
В горнице слышен был только торжественный голос отца Вышонека: "Domine, non sum 
dignus" <Господи, недостоин я (лат.).>, треск дров и вместе с тем жалобный 
неумолчный стрекот сверчков в щелях камина. За окнами поднялся ветер, зашумел в 
заснеженном лесу и тут же смолк.
     Збышко и Дануся некоторое время хранили молчание; ксендз Вышонек взял тем 
временем чашу и отнес ее в домовую часовенку. Через минуту он вернулся, но уже 
не один, а с господином де Лоршем; на лицах у всех изобразилось удивление; 
заметив это, ксендз сперва приложил палец к губам, словно опасаясь, как бы 
кто-нибудь не издал возгласа изумления, а затем сказал:
     - Я подумал, что лучше, если будет два свидетеля бракосочетания; но 
предупредил сперва обо всем этого рыцаря, и он поклялся мне рыцарской честью и 
аквисгранскими святынями хранить все в тайне, пока не минует в этом надобность.
     Господин де Лорш сперва преклонил колено перед княгиней, затем перед 
Данусей; поднявшись с колен, он замер в молчании, одетый в торжественные 
доспехи, по сгибам которых скользили красные отблески пламени, высокий, 
неподвижный, охваченный восторгом от лицезрения девушки в белом с венком 
бессмертников на челе, которая и ему показалась ангелом, сошедшим с окна 
готического храма.
     Но вот ксендз подвел Данусю к постели Збышка и, покрыв им руки епитрахилью,
 начал обычный обряд. По доброму лицу княгини катились слезы, но душа ее в эту 
минуту была спокойна - она думала, что совершает добрый поступок, соединяя этих 
двух чудных и невинных детей. Господин де Лорш снова опустился на колени и, 
опершись обеими руками на рукоять меча, казался рыцарем, которому явилось 
виденье, а Збышко и Дануся повторяли по очереди за ксендзом слова: "Я... беру...
 тебя себе..." - и словам этим, тихим и сладостным, вторил стрекот сверчков и 
треск дров в камине. Когда обряд венчания кончился, Дануся упала к ногам 
княгини, которая благословила молодых и, вверив их покровительству небесных сил,
 сказала:
     - Возвеселитесь теперь, ибо она принадлежит тебе, а ты ей.
     Тогда Збышко прогянул Данусе свою здоровую руку, а она обвила его шею, и с 
минуту слышно было только, как они, приникнув устами к устам, повторяют друг 
другу:
     - Ты моя, Дануська!
     - Ты мой, Збышко!
     Но от чрезмерного волнения Збышко скоро ослабел и, опустившись на подушки, 
стал тяжело дышать. Однако он не лишился чувств и, по-прежнему улыбаясь Данусе, 
вытиравшей ему лицо, покрытое холодным потом, все повторял: "Ты моя, Дануська", 
- а она всякий раз склоняла свою непокрытую головку. Увидев эту картину, 
господин де Лорш окончательно растрогался и заявил, что ни в одной стране ему 
не приходилось встречать таких чувствительных сердец и что поэтому он даст 
торжественную клятву драться пешему или конному с любым рыцарем, чародеем или 
огненным змием, который посмеет помешать их счастью. Он и в самом деле тут же 
поклялся в этом на крестообразной рукояти своей мизерикордии, то есть 
небольшого меча, который служил рыцарям для добивания раненых. Княгиня и ксендз 
Вышонек были призваны им в качестве свидетелей этой клятвы.
     Княгиня, которая не могла себе представить свадьбу без веселья, принесла 
вино - и все стали пить. Текли часы ночи. Переборов слабость, Збышко снова 
привлек к себе Данусю и сказал:
     - Коли отдал мне тебя господь бог, никто не отнимет тебя у меня; но жаль 
мне, что ты уезжаешь, ягодка моя красная.
     - Я приеду с батюшкой в Цеханов, - ответила Дануся.
     - Только бы ты не захворала или иная беда не стряслась над тобой...
     Храни тебя бог от всякой напасти... Я знаю, ты должна ехать в Спыхов!..
     Эх!.. Благодарение богу и милостивой пани, ты уже моя, а уж раз мы связаны 
узами брака, нас ничто теперь не разлучит.
     Тайно, ночною порой, они обвенчались, и скоро уж надо было им расставаться,
 поэтому порой странная тоска охватывала не одного только Збышка, но и всех 
остальных. Разговор обрывался. Время от времени притухало пламя в камине, и 
головы погружались во мрак. Ксендз Вышонек подкидывал тогда на горящие угли 
новых поленьев и, когда сырые дрова начинали жалобно сипеть, говорил:
     - Чего жаждешь ты, душа, страждущая в огне чистилища?
     Ему отвечали сверчки, потом пламя, вспыхнув, вырывало из мрака бессонные 
лица, отражалось в доспехах господина де Лорша и озаряло белое платье и 
бессмертники на голове Дануси.
     Собаки во дворе снова стали лаять в сторону бора так, как лают они всегда 
на волков.
     Текли часы ночи, все чаще воцарялось молчание, и княгиня сказала наконец:
     - Господи! Чем так сидеть после венчания, так лучше было бы пойти спать; 
но раз уж нам надо бодрствовать до утра, так перед отъездом сыграй же, ягодка, 
нам со Збышком еще раз на лютне.
     Дануся, усталая и сонная, рада была встряхнуться - она тотчас побежала за 
лютней и, вернувшись через минуту, села с нею у постели Збышка.
     - Что же мне сыграть вам? - спросила она.
     - Что сыграть? - переспросила княгиня. - Что ж, как не ту песенку, которую 
ты пела в Тынце, когда Збышко увидал тебя в первый раз!
     - Помню, помню я эту песенку и до гроба ее не забуду, - сказал Збышко. - 
Бывало, как услышу где, так слезы у меня из глаз и польются.
     - Так я спою! - сказала Дануся.
     И тотчас стала перебирать струны лютни и, закинув, как всегда, головку, 
запела:

     Ах, когда б я пташкой
     Да летать умела,
     Я бы в Силезию