Манаури должен был переводить мои слова на испанский  язык  для  дона
Эстебана, но я заметил - дело у него шло из рук  вон  плохо,  а  последние
слова он вообще не перевел.
     - Как только я вас освобожу, - продолжал я, обращаясь к пленникам,  -
вы сообщите всем, кто ушел в лес,  чтобы  они  вместе  с  семьями  и  всем
имуществом перебрались из Серимы в наше селение...
     - Не разрешаю! - вскипел Конесо, а Пирокай и Фуюди вслед за ним:
     - Не допустим!
     - Где ваш ум? Вы только что сами сказали,  что  отрекаетесь  от  этих
людей,  изгоняете  их  из  своего  рода.  Или  вы  совсем  пустые  люди  и
отказываетесь от своих же слов, только что сказанных?
     - Не разрешаем! - задыхался от злости Конесо.
     Тогда я обратил к нему лицо, горевшее от возмущения,  и  со  зловещим
спокойствием, едва сдерживая себя, стал цедить сквозь зубы каждое слово:
     - Замолчи, несчастный! Если ты не способен защитить  своих  людей  от
рабства, то хотя бы помолчи! Ты  знаешь,  как  назвал  тебя  дон  Эстебан?
Паршивой собакой, бессовестным бездельником и подлым пройдохой!  И  теперь
так назвать тебя имеет право любой честный человек.  Какой же ты верховный
вождь, если добровольно, без боя отдаешь своих людей в тяжкое рабство,  на
верную гибель? И какой же ты верховный  вождь,  если  несправедлив  и  для
одних вероломно готовишь смерть, а других оберегаешь?
     - Это ложь! - вспыхнул Конесо.
     - Чем хуже те, кого ты предаешь? Разве только тем, что не хотят  жить
под властью шамана-убийцы? В этом вся их вина?
     Припертый к стене Конесо не мог отвести тяжких обвинений и сидел  как
побитая собака.
     - Отчего, - продолжал обвинять я, - ты  не  отдаешь  в  рабство  трех
своих сыновей, стоящих  сзади,  почему  оставляешь  сына  Пирокая  и  двух
братьев Фуюди - чем они лучше других? Они не лучше, а вот ты действительно
никчемный вождь и паршивая собака...
     Но тут слова мои прервал грохот выстрела  в  соседнем  лесу.  Грозным
эхом  разнесся  он  по  всему  серимскому  селению.  Все   вздрогнули    и
настороженно  прислушались.  Не  прошло  и  минуты,  как  раздался  второй
выстрел, потом третий, еще и еще. Их трудно было сосчитать.
     - Что это? - оторопело воскликнул дон Эстебан, вскочивший с места при
первых же выстрелах.
     - Ничего.  Это мой отряд обучается  в  лесу  стрельбе,  -  пояснил  я
по-испански. - Пусть эти выстрелы не тревожат вашу милость, там мои люди.
     Испанец окинул пристальным взглядом площадь и, увидев  отряд  Вагуры,
стоявший на прежнем месте, безмерно удивился.
     - Но ведь отряд находится здесь.
     - Этот здесь, - ответил я, - а в лесу другой... - Затем  я  продолжал
прерванный разговор с  аравакскими  старейшинами:  -  Верховный  вождь  не
оправдал вашего доверия и не хочет защищать своих людей. Поэтому я беру их
под свою защиту и обещаю - эти двадцать три воина не пойдут  с  испанцами.
Более того, клянусь, ни одного человека из Серимы мы не отдадим  без  боя.
Воля моя тверда, и у меня достанет сил довести борьбу до победы...
     В этот момент внимание наше привлекли новые выстрелы.  Они доносились
тоже с опушки леса, но теперь с другой стороны.  Дон Эстебан опять вскочил
с табурета, явно потрясенный.
     - Ничего страшного! - насмешливо успокоил я его. - Это все мои  люди.
Пока я здесь, жизни вашей милости ничто не угрожает.
     - Но теперь ведь стреляют совсем в другом  месте,  -  широко  раскрыл
глаза дон Эстебан.
     - Вполне возможно.  Это  другой  отряд.  В  лесу  их  у  меня  сейчас
несколько.  Они охраняют селение со всех сторон, дабы с нашими гостями  не
случилось какой беды...
     - Прошу сейчас же мне сказать, - возбужденно  воскликнул  испанец,  -
прошу сказать, о чем шел у вас разговор с индейцами! О чем шла речь?
     - О вещах, для всех достаточно неприятных...
     Звуки  выстрелов,  умноженные  эхом,  отраженным  от  деревьев  леса,
неслись грозно и властно, обрушиваясь на нас один за другим  словно  удары
грома и тая в себе  какую-то  неведомую  сокрушающую  силу.  Дон  Эстебан,
почитавший себя до сих пор со своими  испанскими  головорезами  и  воинами
чаима хозяином положения, стал сознавать, что почва уходит у  него  из-под
ног.
     - Тринадцать выстрелов,  -  побледнев,  доложил  ему  сержант,  когда
стрельба наконец прекратилась. - Тринадцать выстрелов.
     - Нет! - покачал головой вождь-чаима. - Девять!
     Ошибались оба: у Арасибо было только семь ружей.
     И тут вдруг в другой части леса снова прогремели выстрелы.  Это давал
о себе знать Кокуй.
     - Сто чертей! - скрипнул зубами сержант.
     Он как ошпаренный бросился на площадь  и  стал  созывать  всех  своих
людей:  как  испанцев,  так  и  индейцев.  Мы  смотрели  на  него  как  на
помешанного.
     - Отчего этот парень так всполошился? - обратился я к дону  Эстебану,
пожимая плечами, и добавил: - Без стражи все его пленники разбегутся.
     Судя по всему, дон Эстебан готов был  взорваться:  глаза  его  метали
молнии, пот выступил на лбу и обильно струился по лицу.