было небезопасно, потому что Торгейр был язычником. 
Торгейр пролежал весь день, накрыв голову плащом, так что никто не мог 
заговорить с ним. На следующий день народ пошел к Скале закона. Торгейр 
потребовал тишины и сказал:
– Мне думается, что дела наши запутаются безнадежно, если у нас не будет одних 
законов для всех. Если закон по будет един, то и мира не будет, а этого нельзя 
допускать. Теперь я хочу спросить язычников и христиан, согласны ли они, чтобы 
у них были общие законы, которые я сейчас скажу?
Все сказали, что согласны. Тогда он сказал, что хочет, чтобы они поклялись ему 
в этом и дали залог сдержать свое слово. Они все поклялись, и он принял от них 
залог. – Вот начало наших законов, – сказал он. – Все люди должны быть у нас в 
Исландии христианами и верить в единого бога – отца, сына и святого духа. Они 
должны оставить всякое идолопоклонство, не бросать детей и не есть конины. Если 
кто открыто нарушит этот закон, то будет осужден на трехгодичное изгнание, если 
же сделает это тайно, то останется безнаказанным.
Но эта оговорка была отменена еще через несколько лет, так что уже никто не 
смел совершать языческие обряды ни тайно, ни открыто.
Потом он сказал о соблюдении воскресений и постов, рождества и пасхи и всех 
других великих праздников.
Язычникам казалось, что их сильно обманули, но новая вера была введена законом, 
и все люди в Исландии обращены в христианство.
И народ разъехался с тинга по домам.



CVI

А вот что приключилось тремя годами позднее на тинге в Тингскаларе. Амунди 
Слепой, сын Хаскульда, внук Ньяля, был на тинге. Он велел, чтобы его провели 
между палаток. Он подошел к палатке, в которой был Лютинг из Самсстадира. Он 
велел, чтобы его ввели в палатку, туда, где сидел Лютинг. Он сказал:
– Здесь Лютинг из Самсстадира?
– А что тебе нужно? – спрашивает Лютинг.
– Я хочу знать, – говорит Амунди, – какую виру ты собираешься мне заплатить за 
моего отца. Я рожден вне брака, и я не получил никакой виры.
– Я заплатил за убийство твоего отца полную виру твоему деду и твоим дядьям, а 
мне за моих братьев виру не заплатили. Если я и поступил плохо, то со мной тоже 
обошлись круто.
– Я не спрашиваю тебя, – говорит Амунди, – заплатил ли ты за них виру или нет, 
я знаю, что вы помирились. Я спрашиваю тебя, какую виру ты заплатишь мне.
– Никакой, – отвечает Лютинг.
– Я не понимаю, – говорит Амунди, – как бог допускает это. Ведь ты поразил меня 
в самое сердце. Я могу сказать тебе, что если бы у меня оба глаза были зрячие, 
то я либо заставил бы тебя заплатить виру за моего отца, либо отомстил за него. 
Теперь же пусть судит нас бог!
После этого он вышел. Но когда он проходил через дверь палатки, он обернулся 
назад. Тут он прозрел. Он сказал:
– Хвала господу! Теперь я вижу, чего он хочет.
Затем он вбежал в палатку, подбежал к Лютингу и ударил его секирой по голове, 
так, что секира вошла по самый обух, и потом рванул секиру на себя. Лютинг упал 
ничком и тут же умер.
Амунди пошел к дверям палатки, и как только он дошел до того самого места, где 
он прозрел, глаза его сомкнулись снова, и с тех пор он оставался слепым всю 
свою жизнь. После этого он велел отвести себя к Ньялю и его сыновьям. Он 
рассказал им об убийстве Лютинга.
– Нельзя тебя винить, – говорит Ньяль, – потому что это было неминуемо. И это 
будет наукой для тех, кто отказывает в возмещении имеющим на него полное право.
Затем Ньяль предложил примирение родичам Лютинга. Хаскульд Хвитанесгоди 
уговорил ро