Саакадзе натянул  поводья.  Он  вспомнил приторную любезность
везира  Хозрева:   "Значит,   против  меня  начал  замышлять.  Надо  удвоить
осторожность...  Нет, не тебе, босфорский червяк, ослабить меня войсками, не
тебе задержать мой поход на  шаха Аббаса!  Не  тебе -  ибо это во  вред моей
Картли!
     Утро началось необычно.  То ли солнце на что-то обиделось, то ли звезды
заспорили,  только ни они не уходили,  ни солнце вовремя не показывалось.  А
когда взошло на  свой огненный престол,  хмуро,  как милостыню,  сбросило на
землю  скудные  лучи.   Поникла  прозябшая  ветка,   нерешительно  чирикнула
желтокрылая птичка,  протяжно,  сама  не  ведая  причины,  заскулила собака,
навострив ушки,  недоуменно оглядываясь,  большой  пушистый  кот,  осторожно
переступая лапками,  спустился в сад.  Сначала тихо,  едва слышно, в конюшне
заржал молодой Джамбаз,  потом,  громче,  конь  Дато,  а  еще  минуту спустя
призывно забил копытами вспыльчивый мерин Димитрия.
     Приподнявшись, Иорам сердито толкнул Бежана:
     - Не иначе, как Гивин ослиный конь мутит воду.
     - Почему он, а не твоя рыжая кобылка, больше похожая на ишачку?
     - Ты что, во сне шашку нюхал? Могу наяву угостить!
     - Попробуй, я ответное угощение всегда наготове держу!
     Спор  их  прервал  жалобный стон  старого  Джамбаза.  Как  подхваченные
вихрем, вынеслись из комнаты полуодетые мальчики.
     В  конюшне  уже  собрались конюхи,  слуги;  одеваясь на  ходу,  спешили
"барсы".
     Нерано  вздрагивая,  молодой Джамбаз пытался приблизиться к  отцу,  но,
грозно  сверкая глазами,  старый  Джамбаз,  высоко  подняв голову и  вздыбив
гриву,  громко,  призывно ржал.  Повернувшись к  входу,  он  все настойчивее
взмахивал облезлым хвостом.  И  все  чаще кривились дрожащие,  влажные губы,
точно силились что-то сказать.  Когда-то сильные копыта, сбивавшие вражеских
коней, сейчас беспомощно ерзали на перетертой подстилке.
     Вдруг  Джамбаз рванулся навстречу вошедшей Русудан.  Конь  будто что-то
выкрикнул.  Русудан даже послышалось:  "Наконец!" Она быстро подошла,  рукой
провела по вздрагивающей шее, нежно поцеловала в лоб и поднесла к губам коня
сладкое тесто.
     Понюхав любимое угощение,  Джамбаз не заржал,  а  жалобно застонал.  Он
терся о руку Русудан и, казалось, о чем-то молил.
     - Иорам! - невольно вскрикнула Русудан, - скорей беги за отцом, скорей.
Джамбаз его зовет!
     И, точно поняв взволнованные слова госпожи, конь затих и кротко положил
голову на ее плечо.
     Громко зарыдал Бежан, беспокойно задвигались кони, всхлипывали слуги.
     Полумрак  усиливал  ощущение  холода.  На  оконцах  безжизненно повисла
кисея.  Кто-то из конюхов вяло стал ворошить в  углу сено,  но,  испугавшись
шума, отбросил вилы.
     Неожиданно  Джамбаз  приподнял  голову,  и  радостное  ржание  огласило
конюшню.  Словно  не  веря  своим  затуманившимся  глазам,  конь  тянулся  к
Саакадзе, оттопырив губы. Испытывая бесконечную нежность, Саакадзе склонился
к боевому другу,  и тот не сводил страдальческого взора с побледневшего лица
покорителя пространств.
     Что  хотел  напомнить своему  хозяину старый  Джамбаз?  Может,  славные
битвы,  где  они сливались в  едином желании уничтожить врага?  Или те  поля
брани, по которым мчались они подобно смерчу, обгоняя время, обгоняя судьбу.
Или  те  часы  торжества,  когда Моурави,  заглушая стоны,  вопли,  мольбу и
ликующие всплески тысяч голосов,  провозглашал:  "Победа,  друзья!  Да живет
Картли!",  а  Джамбаз громким ржанием оповещал горы и  долины о  беспощадном
мече Великого Моурави?  Или же силился напомнить те дни,  когда, обуреваемый
сомнениями,  скакал Моурави через леса  и  ущелья,  и  он,  Джамбаз,  слушал
громкий стук  могучего сердца первого обязанного перед родиной?  Или  жаждал
напомнить,  как  победоносно возвращались они  из  покоренных  стран  и  он,
неразлучный друг покорителя,  разукрашенный парчой,  бархатом и  перьями,  с
драгоценным ожерельем на  упругой шее,  звенел золотыми браслетами,  выбивая
золотистые искры из-под смертоносных копыт,  и  угрожающе нес на своей спине
опирающегося на  тяжелый меч Непобедимого?  Или припомнился ему тот страшный
час,  когда Моурави, спрыгнув с седла, под которым гнулась одряхлевшая спина
коня,  грустно  сказал:  "Вот,  "барсы"  мои,  в  последний раз  я  утруждаю
Джамбаза.  Пора ему отдохнуть от  бурь и  волнений...  Не  печалься же,  мой
боевой друг,  я стал слишком тяжел для тебя, но я возьму у тебя твоего сына,
Джамбаза второго, а тебе поручаю моего сына Иорама Саакадзе..."
     Прижав к своей могучей груди взмокшую голову Джамбаза, Саакадзе шептал:
     - Я все помню,  мой верный Джамбаз. Не печалься, друг, не таков Георгий
Саакадзе, чтобы забыть то, что пережито с тобой!
     Джамбаз  последним усилием  поднял  голову,  взглянул  в  глаза  своему
кумиру, лизнул щеку, благодарно вздохнул и упал к ногам Саакадзе.
     Став на  колено,  Непобедимый,  побежденный печалью,  прикрыл померкшие
глаза боевого друга...
     Где-то  высились крепостные стены  Багдада,  башни Кандахара.  Эхо  еще
повторяло раскаты воинских труб... Здесь нетронутая вода отражала рассеянный
свет стамбульского утра... и Саакадзе безотчетно стал следить за соломинкой,
плавающей в бочонке.

     Хоронили  Джамбаза  в  саду  -  там,  где  маленькую площадку окаймляют
стройные кипарисы,  там,  где на зеленых ветвях жасмина любят распевать свои
песни пестрокрылые птички,  там,  где на каменной скамье часто сидит Георгий
Саакадзе, погруженный в свои большие думы.
     На  краю  вырытой  я