мным покровом. Пусть померкнут хотя бы на одно новолуние
все  звезды!"  И  я  мгновенно закрыл рот Заремы поцелуем.  Вижу,  и  она не
против, прижалась ко мне и нежно шепчет: "О отрада моих очей, о восторг моих
дней!  Не  догадался ли ты принести мне курицу?!"-  "Неужели моя добрая мать
забыла накормить мою приветливую жену?" -  "Нет, нет, свет моей жизни! Ханым
обильно  угощала  меня!   Но  ты  учтиво  выслушивал  звездокопателей,   что
способствовало  моему  аппетиту...   Думала,  догадаешься  принести  кусочек
наседки".
     Я  хотел применить испытанное средство:  закрыть рот  ее  поцелуем,  но
нигде не  сказано,  что возможно закрыть то,  что не закрывается.  До первых
петухов она между поцелуями шептала:  "О небо,  пошли мне ку... курицу!" Все
смешалось!  Внезапно с потолка тучей посыпались куриные перья.  Задыхаясь, я
навалился на Зарему, стараясь защитить ее. "О Зарема, остерегайся кур!"
     Обняв меня атласными руками,  Зарема нежно шепнула:  "Куры ни  при чем,
кур... кур..."
     Голову мою,  тяжелую,  как обломок скалы,  о  которую бились босфорские
волны,  наполнили видения:  то мне казалось, что я звезда и вот-вот упаду...
скажем,  с первого неба,  то вдруг я превращался в петуха и, свирепо топорща
крылья,  вызывал  на  бой  соперников.  А  куры  сбегались  со  всего  двора
полюбоваться на  приятное зрелище!  Но  оказалось,  что это звездочеты.  Они
кричали: "Малосведущие, ваш язык подобен тупому ножу, которым вы собираетесь
резать кур!"
     Обливаясь холодным потом,  я  открыл глаза.  Зарема почему-то очутилась
сверху и сквозь влажные уста ласково шептала мне на ухо: "Кур... кур..."
     О аллах, не превращай сон в явь! "Ку-ка-реку!"
     Вскочив, я захлопал руками, как крыльями, и понесся будить Айшу:
     "Ай!  Ку-ка-ре ку!  Дорогая Айша! Скорей! Курицу! Свари! Жирную! Самую!
Твоя ханым! Ждет! Скорей! Петух! Айша! Курица! Аман-заман!.."
     Айша,  выскочив на "оды сна",  кинула на меня странный взгляд, поспешно
сунула мне в руку кувшин,  выкрикнула: "Опрокинь на голову!" - и попятилась.
Мне послышалось,  что за дверью она кудахтнула.  Обливая голову, я почему-то
вслух сказал:  "Не следует удивляться:  когда служанка живет в доме столько,
сколько тебе  лет,  она  имеет  право и  кудахтать".  И  тут  Айша,  подобно
полководцу,  громовым голосом закричала:  "Невежды!  Кто же  режет кур тупым
ножом?! Ай аман! Ту, ту лови!.." И такое кудахтание раздалось под светлеющим
небом,  что я зашатался.  Окатив себя водой из кувшина,  я выскочил во двор,
Айша со слугами ловила кур. И какая-то сумасшедшая, уже без головы, прыгнула
мне в лицо. Опрометью кинувшись назад в дом, я приказал слуге вылить на меня
еще  кувшин  воды.  Затем  надел  праздничную одежду  и  пошел  как  следует
поблагодарить мою добрую мать за  хорошую жену.  Но  Зарема,  опередив меня,
выбежала в  "оду встреч",  повисла на  шее  матери,  осыпая ее  поцелуями и,
обратив на меня внимания столько же,  сколько на крик петуха,  прокудахтала:
"О  моя ханым,  я  чувствую запах кур".  Мать вскочила слишком торопливо для
своих лет, и мне показалось, что она тоже посмотрела на меня как-то странно.
Я  молчал.  Зарема,  надув  коралловые  уста,  тоже  молчала.  "Нехорошо,  -
сокрушался я, - с самого вечера Зарема голодна, подобна голубю в мешке". Как
раз  тут вошла мать и  сказала,  что в  "оде еды" нас ждет праздничный обед.
Зарема первая ринулась за порог,  мы,  немного смущенные,  -  за ней. Старая
Айша поставила на софру блюдо с пушистым пилавом, политым имбирным соусом, а
посередине восседала,  как  на  облаках,  крупная румяная курица.  Только  я
нацелился разорвать ее и разделить,  как Зарема прокудахтала:  "Вес-селям!",
придвинула к  себе блюдо,  схватила курицу и  -  о  аллах,  если б  я своими
глазами не видел,  даже родному брату не поверил бы! - через несколько минут
на блюде не осталось ни курицы,  ни пилава. Лишь несколько косточек, которые
не  по зубам и  шайтану,  да два-три зернышка риса напоминали о...  Напрасно
рассыпаете бусы  смеха,  эфенди,  более  подходяще  было  бы  пролить  слезу
сочувствия... Пойдемте, эфенди, дальше.
     К  полудню,  из  предосторожности,  Айша  подала одно блюдо с  отварной
курицей,  политой лимонным соком,  и  другое -  с жареной бараниной.  Зарема
ловко подхватила курицу. Я отодвинул от себя баранину, ибо мне померещилось,
что  она  от  страха блеет.  Хруст костей несчастной курицы,  превращенной в
несколько минут в  ничто,  вызвал во мне тошноту.  Подали сласти.  "О аллах,
почему ты посмеялся надо мною?  Разве я  забыл сотворить ровно пять молитв?"
Мать  виновато  смотрела на  меня,  потом,  воспользовавшись уходом  Заремы,
шепнула:  "Не огорчайся,  мой сын,  наверно,  родные ее разводили не кур,  а
звезды.  Когда ты был маленьким,  ко мне привели проголодавшуюся служанку. О
святой Измаил! Я думала, что она все стадо с копытами проглотит, - оказалось
нет.  Впоследствии кричать пришлось,  чтобы кусочек лаваша в рот брала.  Вот
увидишь..."
     Прошло три дня,  и я ничего нового, кроме смеха старой Айши, не увидел.
Ночью  Зарема  кудахтала  мне  о   двадцати  сортах  пилава,   о   баранине,
приправленной  соусами,  не  имеющими  счета,  и  о...  ненавистной  курице,
начиненной фисташками,  или грецкими орехами,  или собственным жиром -  пех!
пех!..  с мукой. Я ждал, когда она устанет, чтобы предаться усладе из услад.
И  когда я  счел время подходящим,  я  заключил ее  в  объятия.  Но в  самый
трепетный миг,  когда,  по  словам  обманщиков-певцов,  женщина  замирает от
счастья и  слеза  восторга скатывается с  ее  блестящих глаз,  Зарема  вдруг
спросила: "О радость моей жизни, ты с чем больше