ть он  представлял не  ту  Россию,
которая горделиво выступает в  бархатной шубе на  собольих пупках,  жмется к
царскому трону,  благочестиво прислушиваясь к  звону  сорока-сороков,  ломая
крылья леденцовому лебедю,  набивает бочки драгоценными перстнями и, изрядно
пошумев на боярских пирах, кичится золотым яблоком, - зато он представлял ту
Россию,  которая выходит с дубовой рогатиной на медведя один на один, а коли
медведей двое,  то и на двух, в бездонную высь устремляет ковер-самолет, что
расшит жар-птицами, сеющими по пути огненный бисер, в мороз глотает сосульки
льда и, сбросив овчинный тулуп, мчится в будущее на необъезженном скакуне, в
бескрайних просторах,  тонущих в  розовых дымах,  неутомимо ищет  ключ живой
воды, кистенем наотмашь бьет чужеземного соловья-разбойника. Да, он по праву
с  неменьшим достоинством,  чем сам посол,  вступил на  турецкую катаргу,  а
вступив -  горделиво покручивал левый ус,  в  то  время как посол покручивал
правый.
     В пушках царский посол знал толк. Немало родни его в Пушкарском приказе
ведают пушечными дворами, московскими и городовыми, и казной, и пушкарями, и
всякими пушечными запасами и сборами. А на литье пушечное сами медь привозят
от Архангельского города и из Шведского государства.
     И  сейчас посол прикидывал в уме,  как много ядер может каждая турецкая
пушка  выдать в  час,  сколько пушек на  султанской катарге и  сколько таких
катарг стерегут ходы в Босфор со стороны мраморной и черной.
     В  пороховых  клубах  у  правого  борта  вспыхивали  зарницы.   И  шум,
образуемый стрельбой,  и завесы дыма,  нагоняемые ветром обратно на корабль,
отвлекли внимание посольства,  и  Кантакузин,  приблизившись к Осман-паше на
расстояние одного локтя, высказал ему свое удивление: почему верховный везир
лично прибыл на встречу послов царя Русии?
     Узнав,  что Осман-паша уже не верховный везир,  а  лишь второй советник
Дивана,   Кантакузин  мысленно  разразился  проклятиями,  а  вслух  высказал
сожаление,  что  выполненный им  в  Москве наказ  Осман-паши  может  вызвать
неудовольствие нового верховного везира.  Если  Осман-паша был  за  войну на
западе с  Габсбургами,  то  Хозрев-паша  наверняка будет  за  войну с  шахом
Аббасом  на  востоке.  Осман-паша  не  разубеждал  изворотливого  дипломата:
действительно, политика Сераля получила новое направление; но кто знает, что
произойдет прежде,  чем солнце взойдет? - и посоветовал приглядеться к новой
звезде  Стамбула.  Беседа с  Моурав-беком,  так  вовремя прибывшим к  порогу
султана,  доставляет истинное удовольствие:  с ним можно не говорить больших
слов - и глотать большой кусок.
     В  тот  миг,  когда  Семен  Яковлев  и  Петр  Евдокимов  усаживались на
возвышении на  золотые  подушки,  Меркушка  очутился вблизи  куршеи.  "Опять
песня!"  Ее  тянул чернокожий гребец.  Песня эта походила на  отрывистый бой
барабана и слышалась Меркушке так:

                Бамба!
                     Бамба!
                          Бамба!
                Был
                  большой
                        божок!
                Сам бы,
                      Бамба,
                           сам бы
                Паруса
                     поджег!
                Сбил
                   железо
                        сам бы!
                Бамбы
                    слаб
                       удар.
                Не бежать,
                         о Бамба,
                Негру
                    в Занзи-
                           бар!

     В  такт своей не  то  заунывной,  не то боевой песне,  невольник звякал
цепями и тряс головой.  И вновь взлетела иная песня,  напоминавшая про берег
дальний.

                Небо, ты на плачь с испугу!
                Что вдовой завыло?!
                Лучше саблю кинь, подругу, -
                Ждет Бурсак Вавило,

                Чтоб дружить еще на бусах...
                С морем-океаном,
                Гнать с ватагой черноусых
                Врагов окаянных...

     Бросило Меркушку в  жар,  будто  в  застенке придвинули к  щекам полосы
раскаленного железа,  и  сразу охватил его озноб,  точно опустили в прорубь.
"Вавило Бурсак! Неужто?" И Меркушка было ринулся вперед, потом отшатнулся и,
принимая видимое за наваждение, стал протирать глаза.
     Но бесовский кошмар не рассеивался.
     Вмиг  припомнилась  Меркушке  прикаспийская  степь,  сторожевая  вышка,
застывшая,  как журавль,  снеговой излом вершин Кавказа...  Уха там булькала
янтарем в котелке, гоготали терские казаки, и среди них шумел Вавило Бурсак,
острослов,  отвага,  любитель чужих пищалей,  знающий один  кров -  звездный
шатер, одну подушку для забубенной головушки - седло, неутомимый прорубатель
далекой дороги то в скалистые дебри,  то в синее море-океан. Подобно вспышке
молнии,  промелькнул еще в памяти бой за Жинвальский мост в тесном арагвском
ущелье,  когда  с  общим ворогом грузин бились рядом Нодар Квливидзе,  казак
Вавило Бурсак и московский стрелец Меркушка.
     И теперь атаман,  родная кровь!..  Хлебнул,  видно,  горя по самый край
жизни. Запутался в сетях буйный ветер!
     Но полно,  он ли это?  И могло ли стать такое, чтобы гремели на Бурсаке
турецкие цепи?  Чтобы  кровоточило рассеченное плечо?  Чтобы потускнел взор?
Чтобы бороздка, как овражек между зарослями, легла между бровей?
     Рванулся  вперед  Вавило  Бурсак,   загремели  цепи.  На  миг  зарницей
вспыхнули глаза и тотчас потухли, усмешка скривила уголки губ:
     - Уступи-ка, стрелец, пищаль, папаху золотых цехинов отмерю.
     - Терпи, атаман, казаком будешь, - так же глухо проронил Меркушка.
     И отошел, придерживая пищаль за инкрустированный приклад.
     И  вовремя.  На  куршее уже  стоял дозорщик и  подозрительно смотрел на
Меркушку. Затем он щелкнул плетью и приветливо подмигнул:
     - Ай-