Михаилу и патриарху Филарету заключить священный союз.
     Думный дьяк,  приняв от турецкого посла грамоту с золотыми кистями,  на
которых краснела печать с  полумесяцем,  нараспев читал  ее  точный перевод,
сделанный в Посольском приказе.
     Султан Мурад с  великой печалью сетовал на то,  что вот уже сколько лет
как из  Москвы не предстают пред ним добрые послы с  душу ласкающей вестью о
неизменной дружбе двух средоточий мира.
     "...И Вам бы напомнить,  - басил думный дьяк, - прежнюю любовь и ссылку
и быть с нами в любви;  другу нашему другом, а недругу нашему недругом. И на
своем  бы  Вам  слове,  на  дружбе  и  в  послушании стоять  с  нами  крепко
по-прежнему..."
     Желтоватое  лицо  Кантакузина расплывалось в  сладчайшей улыбке,  глаза
сузились.  Патриарх казался  мягкосердечным,  устремив благостный взгляд  на
грека-турка.  И  бояре  приветливо  наклоняли  высокие  шапки,  словно  мост
строили.  Не  хватало  только  муэззина,  чтобы  с  высоты  колокольни Ивана
Великого фанатично выкрикнуть:  "Ла  илла  иль  алла  Мухаммед расул аллах!"
Патриарх Филарет предпочитал,  чтобы  с  высоты Айя-Софии прозвучала из  уст
турка другая истина:  получил по  правой,  подставляет левую.  Вот почему он
особенно благосклонно встретил предложение султана  прислать в  Стамбул "без
урыву" русских послов с грамотами.
     "...Если Русскому государству,  - не спеша излагал думный дьяк, - нужна
будет  помощь,  то  эту  помощь султан Мурад  Четвертый,  властелин османов,
чинить будет..."
     Почти сложившись вдвое,  как  нож  корсаров,  Кантакузин вручил думному
дьяку грамоту и  от  везира Осман-паши.  Если  бы  искусно выведенные строки
обратились в  картину,  то  перед Боярской думой предстал бы  турецкий флот,
перебрасывающий янычар в  устье  Днепра,  где  паши  воздвигали крепость,  -
"чтобы бедным и нужным людям быти там в покое и радованье".  Верховный везир
не скупился на жалобы:  султанат Московскому царству друг,  а донские казаки
не прекращают набеги,  сжали они берега Черного моря,  сухим и  водным путем
воюют.  Выйдут на  простор морской волны и  громят турецкие корабли,  а  при
прежних "московских королях" такого "разбоя" и в помине не было.
     Хмурился патриарх,  властно сжимал посох,  и  глаза вспыхивали недобрым
огнем. "Надобно атаману Старово прочитать выговор за непослушание".
     И вдруг чуть не прыснул со смеху:  ему ли не знать дела казацкие, но...
"государь казаков унять не велит и с Дону не сведет, а он, патриарх, сам под
рукой государя.  -  Филарет добродушно усмехнулся.  - Так-то! Пусть казаки и
впредь добывают Москве ценные сведения, как требуют того восточные дела".
     В доме патриарха произвели договорную запись.  Свиток был велик, аршина
в два, а дел запечатлел лет на двадцать.
     Султан  честно  обязывался оказать против  польского Сигизмунда сильную
помощь  "ратьми своими" и  с  царем  "стоять заодин";  помочь  России отбить
города,  занятые  королем:  Смоленск,  Дорогобуж,  Северский и  еще  многие;
воспретить ходить войной на русскую землю крымскому хану,  ногаям и азовцам.
И  впредь  не  называть самодержца "королем Московским",  а  величать полным
царским титулом.
     Доволен был патриарх безгранично. Точных обязательств за Россию на себя
не взял, да и срок не вышел расторгнуть с Польшей договор о перемирии. Всему
свой  черед.  Царь Михаил,  глядя на  отца патриарха,  возликовал,  ударил в
ладони.
     Набежала ватага сокольников,  зверобоев,  конюхов,  на снега приволокли
медведя,  - ходил он в красных штанах, в оранжевом колпаке с колокольчиками,
поднимался на дыбы, ревел.
     Скоморохи ударили в бубны, гаркнули:

                Грянь-ка, дудка!
                      Гей! Гей!
                Федя, ну-тка
                      Нож взвей!
                Ну-тка, Федя,
                      Посмей!
                И медведя
                      Обрей!

     Вышел богатырь,  сверкнул синими глазами,  встряхнул копной волос цвета
льна,  схватился с медведем.  Заухали зверобои,  свистнули сокольники, пошел
богатырь мять снега.

                Заводить боярскую
                Песню ради турка ли?
                На потеху царскую
                Медведя затуркали!

     Кантакузин диву давался,  хотел перекреститься,  да  вовремя опомнился.
Турки из свиты посольской сбились в кучу, восхищенно зацокали языками, жадно
следили за схваткой.

                Драл ты шкуру!
                      Гей! Гей!
                Кинь-ка сдуру
                      В репей!
                Федя, ну-тка
                      Цепей!
                Мишка, жутко?
                      Робей!

     Бояре Толстой и Долгорукий радостно вскрикивали:
     - Подбавь пару, Федя! Не спи, Федя, дава-ай!
     А Голицын добавлял:
     - В баню к бабам! Спасай душу, Топтыгин! Об окороках забудь!
     Приплясывали скоморохи, вертели бубны, гримасничали:

                От такой обиды ли
                Прет он в баню, кажется,
                Чтобы бабы выдали
                Березовой кашицы.

     Ухнул богатырь,  понатужился, схватил медведя за уши; тот взревел да от
удара ножа пошел окрашивать снега.
     Гаркнули скоморохи:

                Белым паром
                      Обвей!
                Черным варом
                      Облей!
                Красным жаром
                      Огрей!
                Мишку даром
                      Забей!

     Кантакузин закрыл глаза, кровь пьянила, от задористых выкриков шумело в
голове.  Потом выкатывали бочки с адской брагой,  с крепким медом.  Полилось
море  хмельное.   Отрезвев,  он  радовался,  что  услужил  султану,  удружил
Осман-паше, купил дружбу и союз с Московски