го сторону.
     - Не  захотят  ли  русийские  послы  вынудить  султана  оказать  помощь
московскому царю в его борьбе с польским королем?
     - Казаки опять  напали на  турецкие берега.  Азов  в  руках этих  везде
поспевающих шайтанов.
     - Значит...
     Паша отодвинулся в  угол,  ибо к  нему крался сине-красный луч.  Кальян
булькнул и умолк.
     Георгий приблизился к  тахте,  выжидательно смотря на  пашу.  Но  Осман
молчал.  "Во что бы  то  ни  стало следует узнать,  зачем жалуют русийцы,  -
мысленно решил Георгий.  -  Осман не все говорит, опасаясь измены. И прав...
Неразумно высказывать другу  столько,  сколько знаешь,  с  тем,  чтобы потом
желать  ему  подавиться собственным языком.  Если  я  что-нибудь  разумею  в
политике,   то  моя  догадка  оправдается.  Осман  предоставляет  мне  право
распутывать узел,  завязанный царями,  королями, султанами и шахами, дабы из
золоченых нитей их козней сплести Осман-паше трон...  Не будет ли такой трон
слишком зыбок?"
     - Эти шайтаны казаки всегда не вовремя врываются в игру.
     - Видит пророк, на этот раз вовремя...
     Порывисто вскочив, Георгий приоткрыл дверь и, приняв от Эрасти подносик
с  кофейными чашечками,  опустил на  вновь  закрытую дверь  тяжелый занавес,
густо затканный звездами.
     Осман   чуть    отодвинул   кальян,    ибо    красно-синий   луч,    не
удовольствовавшись занавесом,  меняя направление, явно норовил прокрасться к
выпуклым бокам причудливого сосуда.
     - Не находишь ли ты,  будущий мой повелитель,  что надо убедить султана
ускорить выступление орт на шахские рубежи?
     - Свидетель аллах, нахожу, что мое и твое кресла должны стоять на одной
высоте,  дабы  лишить  неучтивых  возможности  мешать  нам  вести  на  благо
полумесяца беседу о... о блуждающих звездах...

     Уже   хрусталь  светильников  переламывал  желто-розовые  лучи,   потом
оранжево-серебристые, а Моурави все шагал, не различая на ковре ни света, ни
тени.
     "Все понятно,  -  рассуждал он,  наморщив лоб,  -  не  только я,  но  и
Осман-паша  озабочен,  да  нет,  скажем  прямо:  встревожен посылкой  Русией
посольства к султану... Выходит..."
     Именно в  этот  момент Моурави почти  решил,  какую  фигуру следует ему
передвинуть:
     "Коня!  Играть на казаков!  Осман-паша прав. Казаки вовремя Азов взяли,
вовремя причинили Стамбулу большой ущерб набегами на турецкие земли. Значит,
подбросить,  как говорят,  петуху голодную собаку.  Диван сразу поверит, что
патриарх умышленно не  вмешивается в  дерзкие  набеги  казаков  на  владения
султана.  Это может если не совсем нарушить дружбу,  то замедлить переговоры
Турции и  Русии о  военном и торговом союзе.  Значит,  и перемирие султана с
шахом сейчас окажется невозможным.  Тогда... всеми мерами готовиться к войне
с  Ираном.  Но  не  разумнее ли  держать в  запасе еще  один ход?  Кто может
предугадать,  какие подлости на уме у первого везира,  Хозрев-паши?  Хотя до
сего дня он не менее султана стремится к войне с Ираном:  выгодно; тем более
огонь хватать будет другой, а золото он. Итак..."
     Обрывая  шаги,   Георгий  останавливается  перед  большим  венецианским
зеркалом,   надевает  полушлем  с   двумя  крыльями,   накидывает  на  плечи
стамбульский плащ и  опирается на  остроконечный меч,  похожий на удлиненную
стрелу.  Да,  он чувствует,  что наконец приобрел тот облик, который поразит
воображение не только суннитов, но и шиитов.
     "Терпение!  Терпение, Георгий Саакадзе из Носте! Первый обязанный перед
родиной должен сражаться за  нее  до  последнего вздоха!  Сражаться мечом  и
умом!..  Шах Абас дал мне звание "Непобедимый".  Султан Мурад обещает звание
"Неодолимый".  Пьетро делла  Валле соблазнял званием "льва Африки",  властью
полководца католиков,  дворцами, золотом - всем за одну лишь покорность Риму
моего  меча!  А  здесь  патриарх вселенский Кирилл  Лукарис сулит  роскошь и
почет,  и за это я должен только искать дружбу со Швецией, вернее - признать
в короле Густаве-Адольфе вестника небес.  Где правда?  Где конец задуманного
начала? Метехи!.. Давлет-ханэ!.. Сераль!.."
     Моурави решительно опоясался боевым  мечом,  твердыми шагами  подошел к
шахматной доске,  передвинул коня,  и ему казалось,  что с этого часа Иран у
него на замке!


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     У  двухцветного столика ножки ярко-красные,  словно обмакнутые в кровь.
Как анатолийская башня возвышается белая чернильница,  возле - гусиное перо,
окрашенное в розовый цвет зари. В углу над узким диваном, отливающим зеленым
бархатом,  на  бордовом  паласе  блестит  полумесяц,  пониже  два  пистолета
образовали крест.
     Фома  Кантакузин  предпочитал контрасты  тем  определенностям,  которые
часто  в  странствиях  ограничивают  горизонт,   а  в  политике  приводят  к
поражению.
     Фома Кантакузин -  дипломат султана, презиравший себя за невысокий рост
и  обожавший себя  за  великие замыслы,  грек  по  происхождению и  турецкий
сановник по положению,  был пылок в речах и холоден в размышлениях, вкрадчив
в  движениях и порывист в выборе лабиринтных ходов.  Он казался двухцветным:
нежно-голубым, как изразец, и мрачно-серым, как резец.
     Корабль уже вошел в пролив Босфора,  слева зеленел берег Бейкоза. А еще
вчера море бросало на плавучую крепость черные волны,  рычало злобно, норовя
сломать мачты и содрать паруса.  "Так и должно быть, - подумал Кантакузин, -
без  бури  гладь  недосягаема".  Он  опустился  за  столик,  прикрепленный к
дощатому полу,  придвинул к  себе  запись,  которую