вела. Долго с
изумлением смотрел я на... Нет, это был не мальчик, а его тень. Лишь грязные
лохмотья,  спутанные волосы,  голова в паршах,  желтое лицо убеждали, что он
обыкновенный,  похожий на  всех  детей,  снующих по  базару  и  вымаливающих
подаяние у  ворот мечети.  Оглянулся,  а  от женщины даже следа не осталось.
"Тебя  как  зовут?"  -  спрашиваю.  Поднял на  меня  мальчик глаза и  весело
говорит:  "Во славу шайтана, Ибрагимом". - "Почему в таком разговоре шайтана
вспомнил?"  -  "А кто,  как не он со своей женой,  нас,  словно отбросы,  из
своего жилища выбрасывает?" -  "Аллаха надо вспоминать, Ибрагим". - "Аллаха?
Тогда почему он ангелов белыми и сытыми создает,  халвой насильно кормит,  а
нас грязными и голодными?" - "Тебя кто в такое святотатство вовлек, щенок?!"
- "Никто,  ага, - осклабился, - сам догадался. Не трудно: на базаре толкаюсь
целый день голодный,  слова сами в  башку прыгают".  Тут я смутился.  "Идем,
говорю,  я тебе полью на руки,  потом покушаешь".  -  "Не беспокойся, ага, я
привык:  раньше надо заработать,  потом..."  Я совсем рассердился.  "Если не
будешь слушать меня,  говорю, я палку для твоей спины вырежу из кипариса или
платана".  Эти  слова  он  сразу понял,  вышел за  порог,  покорно подставил
ладони,  я  старательно поливал;  воды  на  целый дождь хватит,  а  руки все
черные,  - не иначе как в бане надо тереть, чтобы соскоблить наросшую грязь.
Дал ему лаваш,  баранину, поставил чашу с прохладительным лимонным напитком,
а сам отвернулся:  сейчас,  думаю, рычать от жадности начнет. Но в лавке так
тихо,  как и  было.  Повернулся,  смотрю -  мой Ибрагим в  уголок забрался и
медленно,  как сытый купец,  откусывает то  лаваш,  то  баранину и  спокойно
приникает к  чаше.  Машаллах!  Я  тогда,  на  свою  голову,  кусок халвы ему
подсунул.  С жадностью проглотил: джам, джам, пальцы облизал и крошки с пола
поднял.  С тех пор -  эйвах!  -  при слове "халва" дрожит.  Позвал я хамала,
велел  домой бежать за  служанкой Айшей.  Принеслась старая,  дух  не  может
перевести:  "Что?  Что случилось?!" -  "Ничего,  говорю,  не случилось,  вот
прислужника  себе  взял".   Посмотрела  Айша  на   "прислужника"  и   сперва
расхохоталась,  затем браниться начала:  "Эстек-пестек!  Разве четырехлетний
обязан кувшин поднимать?"  Я  молчал.  Когда  служанка живет  в  доме  ровно
столько,  сколько тебе самому лет,  она имеет право и  ругаться.  Но вот она
устала,  и  я сказал:  "Айша,  не притворяйся злой,  отведи Ибрагима в баню,
найми терщика на четыре часа..."  -  "На четыре часа?  Он и  за два с твоего
прислужника грязь вместе с кожей снимет!" -  "...И пусть даже пылинки на нем
не останется,  -  продолжаю я, будто не расслышав. - Пока будет мыться, купи
одежду и на запас...  только дешевую не бери,  непрочная. Цирюльнику прикажи
красиво  обрить".  Посмотрел  на  меня  Ибрагим  (О  аллах!  Как  посмотрел!
Одиннадцать лет прошло, а все помню) и говорит! "Ага Халил, мне не семь и не
четыре, а ровно шесть лет вчера исполнилось".
     - Видишь, ага Халил, за твое доброе сердце, аллах послал тебе радость.
     - А что потом было? Ибрагим полюбил тебя и забыл родных?
     - Удостойте,  эфенди чужеземцы,  меня вниманием.  Не  сразу все пришло:
семь месяцев откармливала его Айша.  Затем пришлось новую одежду покупать, -
красивый,  высокий стал.  Учителя,  как уже сказал,  не взял, сам учил. Айша
жалела его,  продолжала сама убирать.  И  тут в  один из  дней,  как раз под
пятницу,  приходит в лавку чувячник и смиренно кланяется:  "Да наградит тебя
аллах!  Помог ты нам,  сына взял,  -  чуть с голоду не умер.  Младших больше
кормили...  Сегодня решил, пора сына повидать, и еще... может, поможешь: три
мангура очень нужны".  Я дал пять мангуров и говорю:  "Во славу аллаха,  вот
Ибрагим".  Чувячник смотрит, потом обиженно говорит: "Я своего Ибрагима хочу
видеть".  -  "А это чей?" -  "Чей хочешь,  ага,  наверно, твой". Тут Ибрагим
засмеялся:  "Ага отец,  это я".  Чувячник от удивления слова не мог сказать,
поклонился,  ушел.  Через  пятницу  опять  заявился  и  сразу  двадцать слов
высыпал:  "Я, ага Халил, за сыном пришел". - "Как за сыном? Жена твоя совсем
мне его отдала".  -  "Меня не спросила.  Мы бедные, за такого мальчика купец
Селим много даст". - "А ты сколько хочешь?" - говорю, а сам чувствую: сердце
сжалось. А чувячник взглядом Ибрагима оценивает, боится продешевить; наконец
выдавливает из себя,  как сок из граната: "Каждую пятницу по пять мангуров".
Я  обрадовался,  хотя знал,  что  все берущие мальчиков в  лавку три года не
платят,  лишь кормят не очень сытно и раз в год одежду старую дают.  Схватил
он  пять  мангуров,   а  в  следующую  пятницу  приходит  и  говорит:   "Все
соседи-моседи  смеются -  за  такого  мальчика меньше шести  мангуров нельзя
брать". Еще через пятницу запросил семь. Я дал. Потом восемь - дал, девять -
дал,  десять -  тоже дал. В одно из новолуний вдруг приходит и требует учить
Ибрагима чувячному делу. Двенадцать, пятнадцать мангуров даю, а он и слушать
не хочет:  "Отдай сына!" Я рассердился,  и он кричать начал. Народ сбежался.
Чувячник руками машет,  как дерево ветками,  по голове себе колотит:  "Аман!
Аман! Сына не отдает! Любимого сына!"
     Тут мне умный купец Мустафа посоветовал: "Отдай, ага Халил; раз требует
- не смеешь удерживать,  кади все равно принудит отцу вернуть. Не срамись, а
Ибрагима четки обратно приманят,  четки -  судьба!"  -  "Ну  что ж,  говорю,
бери".  А Ибрагим повалился в ноги,  плачет:  "Не отдавай,  ага, я никуда не
пойду!"  Народ  уговаривать  стал:  "Иди,  Ибрагим,  аллах  повелевает  отца
слушаться". Чувячник, как лягушка, надулся, - никогда такого внимания к себе
не  видел,  важно  так  сквозь зубы  цедит:  "Одежду всю  отдай!"  -  "Какую
одежду?.." -  "Как какую?  Я пять пятниц хожу, каждый раз новую на нем вижу.
Заработанную,  значит,  отдай!" Тут я всем рассказал,  как платил ему,  а он
нагло  смеется:  "Раз  платил,  значит  выгод