ай,
если  четки  не  обогатят  тебя,  клянусь  Меккой,  ты  вернешься к  большой
торговле".  Меня уже ослепил блеск бус,  я согласился:  "Хорошо".  И устроил
себе эту лавку.
     - И что же, - спросил Элизбар, - лавка обогатила тебя?
     - Свидетель Мухаммед, нет! Но богатство моего отца выручило лавку.
     - А как же ханым, успокоилась?
     - Во славу пророка,  на борьбу с желанием матери сделать меня богачом я
призвал союзником хитрость:  каждый день вынимаю из  сундука оставленные мне
отцом пиастры или аспры и  вечером,  возвращаясь домой,  отсыпаю из  мешочка
перед  матерью  то,  что  вынуто  из  отцовского  сундука.  Она  радуется  и
удивляется,  как  могут  четки  приносить такую  прибыль.  Потом,  тщательно
пересчитав, прячет монеты в свой сундук, говоря: "Твое". Через каждые четыре
полнолуния я  напоминаю:  "Моя добрая мать,  настало время пополнить товаром
лавку".  Мать достает из  сундука монеты отца -  столько,  сколько надо,  и,
пожелав  удачи,  передает мне.  Я  осторожно спускаю  полученное из  сундука
матери обратно в сундук отца и снова каждый вечер приношу ей мнимую прибыль.
О Мухаммед! Ваш смех, эфенди, выражает одобрение. Все же два раза в год мы с
Ибрагимом закупаем новый товар, и так как все знают, что у меня лучшие четки
и я выручаю только расход,  привыкли не торговаться. Так я отвоевал у судьбы
тишину в лавке и покой души, а главное - время для начертания того, чему сам
был свидетель и о чем рассказывали. И на путях, и в караван-сараях.
     "Барсы" искренне восхищались выдумкой удивительного турка.  Добродушное
выражение лица,  свободного от морщин, и пушистые усы делали Халила особенно
обаятельным. Помолчав, он в свое оправдание сказал:
     - Видит аллах,  я  не хотел обманывать мать,  но так как убытков она от
этого не терпит, то и обмана нет. Судьба меня тоже обманула, и я даже терплю
убыток, ибо редко путешествую и мало записываю. Но надежда не покидает меня,
и я жду.  Когда мой Ибрагим еще немного подрастет и поймет,  что жадность не
украшает дни жизни, я вспомню о кораблях и верблюдах.
     - Непременно будет так, - пообещал Матарс.
     - Красивый у тебя сын, ага Халил.
     - Аллах еще  не  додумался,  как  сына иметь без  жены.  Ибрагим -  сын
соседки, что живет в третьем доме справа от дома моей матери. Но если у меня
родятся хоть десять сыновей, все равно Ибрагим - мой старший сын.
     - А я решил... - замялся Элизбар. - Так с тобою...
     - Невежлив,  хочешь сказать,  эфенди?  Привык,  "ягненок" с шести лет у
меня.  Раньше не  догадался учить вежливости,  а  в  семнадцать лет  поздно.
Предопределение аллаха...  Это  еще можно терпеть,  и  даже все остальное не
опасно, если б не халва.
     - Халва?! - удивились "барсы".
     - Эту  сласть  сильнее,  чем  своих  братьев,  любит  он.  Едва  солнце
благосклонно сбросит  на  землю  еще  короткие лучи,  уже  Ибрагим бежит  за
халвой. Три акче каждый день, расточитель, на халву тратит. Я раньше поучал:
"Ибрагим,  пробуди свою совесть!  У  тебя два брата и сестра,  купи им лучше
лаваш. А он смеется: "Все равно всех не накормишь. Пусть хоть один сын будет
у  матери сытый и красивый.  Бедность не большое украшение,  а от сытых даже
шайтан убегает,  не  любит  запаха еды".  Я  промолчу,  ибо  сам  научил его
недостойным мыслям. Но, видя, как он старательно поедает халву, не вытерплю:
"Ибрагим,  разве Мухаммед не наставлял, что милосердие приближает человека к
Эдему?"  А  этот ягненок,  не подумав и  четверть базарного часа,  отвечает:
"Видит  небо,  ага  Халил,  я  не  тороплюсь в  Эдем.  Пусть  Мухаммед более
достойных призывает".
     Сперва я сердился,  а теперь, когда ему семнадцать, поздно поучать, тем
более... он прав.
     - Но, ага Халил, что ты усмотрел плохого в халве?
     - Да  не будет сказано,  что Халил придирчив.  С  шести лет я  учил его
читать не только коран,  но и  те книги,  которые лежат вот тут,  на верхней
полке,  учил переписывать не  только коран,  но  и  сказания,  тихо напевать
звучные песни,  учил  соединять и  разъединять числа.  Потом  сам  читал ему
"Тысячу  и   одну  ночь",   учил  любоваться  антиками,   красивыми  садами,
освещенными солнцем или  луной,  учил  радоваться приливу и  отливу Босфора,
находить радости  в  познании истины,  а  он  всем  откровениям предпочитает
мизерную халву! Это ли не насмешка?
     - А мне,  ага Халил,  сразу понравился его благородный разговор,  и вид
его приятен, - сказал Ростом.
     - И передо мной он таким предстал, - заметил Дато.
     - Не удостаиваете ли меня утешением?  Или правда,  -  Халил с  надеждой
оглядел "барсов", - заметили в нем отражение солнца?
     - Еще как заметили!  -  с  жаром проговорил Матарс.  -  Недаром за сына
приняли.
     - Видит пророк,  почти сын.  Давно было, прибегает сюда жена чувячника,
что раньше за углом моего дома в лачуге жила,  и плачет:  "Ага Халил, возьми
моего сына  в  лавку прислужником.  Трое  у  меня.  (Потом еще  двоих успела
родить, пока не случилось то, что должно было случиться). И ни одному кушать
нечего". "Как так нечего? - удивился я. - Разве твой муж не зарабатывает?" А
она еще громче плачет:  "Кушать должны пятеро, а проклятый аллахом хозяин за
одного платит и все грозит выгнать".  - "А сколько лет твоему сыну?" Женщина
заколебалась,  затем  твердо  сказала:  "Больше  семи".  Тут  я  неосторожно
подумал: права женщина, прислужник мне нужен; хватит беспокоить старую Айшу,
- дома работы много,  и еще сюда спешит: воду принести, цветы напоить, ковер
вычистить,  порог  полить.  "Хорошо,  говорю,  приведи сына,  о  плате потом
сговоримся".  -  "Какая плата, ага? Корми хоть раз в день и... может, старые
шаровары дашь?  -  просияв,  сказала и убежала, а через час пр