она сказала:  "Знаю,  мой сын,  ты ученым
хотел стать,  не любишь торговлю.  Кисмет!  Должен стать купцом,  ибо больше
некому заменить отца.  Иди и  продолжай его дело,  а  он,  взирая на  тебя с
высоты седьмого неба, пусть спокойно наслаждается раем". Я не счел возможным
сопротивляться,  хотя шум шелка не мог заменить мне шелеста страниц. Но не к
чему  огорчать уже  огорченную.  Лишь  для  приличия я  просил дать мне  два
базарных дня для раздумья.  В мечеть за советом я не пошел, ибо пяти молитв,
которые Мухаммед положил на  каждый день правоверному,  достаточно для того,
чтобы аллах сам помнил о  наших желаниях,  а лишнее напоминание о себе может
показаться назойливее овода.  Поразмыслив,  я  нанял каик  и  переправился в
Скутари.  Подымаясь от  берега в  гору,  засаженную платанами и  кипарисами,
предался размышлению:  почему  платан  сажают при  рождении правоверного,  а
кипарис над гробом?  Разве это не придумали византийцы? Войдя на кладбище, я
стал читать надписи,  надеясь найти в  них совет и  поучение.  Сильный запах
кипариса способствовал умиротворению.  И  так я  переходил от одного тюрбэ к
другому,  от  мраморных  колонн,  увенчанных  вызолоченным или  раскрашенным
тюрбаном,   к  саркофагам  с  высеченными  звездами  и  полумесяцем.   Живые
напоминали о мертвых, но мертвые паши и везиры не способствовали найти живую
мысль.  Тогда я  обратился к  столбикам с  изваянною чалмой и  полуистертыми
надписями.  Что  обнаружил  я  здесь,  кроме  главного  богатства подземного
царства - молчания? Пустоту надземного. Лишь слова на обломке мрамора одного
капудан-паши: "Он поставил руль на румб вечности, ветер кончины сломал мачту
его корабля и  погрузил его в  море благоволения аллаха",  -  вызвали у меня
мысль, что Сулейман Мудрый был прав: "Все суета сует". А надписи на скромных
надгробных плитах:  "Белая голубка торопливо улетела из гнезда скорби, чтобы
получить место среди гурий рая",  или:  "На  скрижалях судеб значилось,  что
Айша,  красивейшая  из  цветов  в  цветнике  жизни,  сорвана  со  стебля  на
семнадцатой своей весне",  отуманили мое сердце, ибо печальна на земле жизнь
мусульманки.  Под  небом Скутари я  еще  раз сказал себе:  "Нет,  с  помощью
справедливости не причиню зла той, кого полюблю". Разобрав надпись на камне,
под  которым покоился певец:  "Соловей на  одно мгновение пленил рощу земли,
чтобы навек завладеть травинкой эдема",  я,  не  останавливаясь у  хвалебных
надписей улемов,  отошел к дальнему углу. Там камни не отражали возвышенное,
простой народ не смел изречениями тревожить глаза знатных прохожих. Но народ
перехитрил  самозванных  хозяев  земли,   и,   проходя,  каждый  правоверный
вглядывался  в  изображение и  восклицал:  "Этот  шил  одежду,  -  на  камне
вырублены ножницы!  А  этот  строил дом,  -  иначе незачем было его  близким
высекать  на  камне  топор.  А  вот  изображение бритвы,  значит  владел  ею
цирюльник.  А на этом мраморе весла,  значит: "гребец Босфора наконец доплыл
до вечной пристани!.."
     Все это хорошо,  подумал я,  но ни рощей,  ни травинкой, ни топором, ни
эдемом я  торговать не  буду.  И,  оставив царство кипарисов,  я  поспешил в
долину Бюйюкдере,  в  царство платанов.  Слава аллаху,  это  не  произошло в
пятницу,  когда  правоверные осаждают богатые фонтаны и  приятные,  покрытые
пышной зеленью,  площадки. И воскресеньем не назывался этот день, когда сюда
стекались гяуры отведать сладость прохлады и насладиться красотой, созданной
аллахом в день милостыней.
     Уже  солнце,  окунувшись в  огонь  и  кровь,  собиралось покинуть  ради
ночного покоя небосклон,  когда я  готов был предаться отчаянию и возроптать
на Мухаммеда, не желающего снизойти до совета мне. Но тут внезапно глаза мои
узрели   теспих   -   мусульманские  четки.   Они   размеренно  двигались  в
бледно-желтых пальцах. Машаллах! Смотрю и изумляюсь: бусы передвигаются, и в
каждой из них солнце,  облитое огнем и кровью,  легкие воды Босфора и что-то
другое,  что нельзя описать.  Потом догадался:  мысль! Тут я решился узнать,
кто владетель четок.  Прислонясь к платану,  он,  не замечая земли,  смотрел
далеко за пределы уходящего солнца. Белоснежная кисея, обвивавшая его феску,
говорила о его учености.  Я даже пошутил сам с собой,  "О Мекка,  первый раз
вижу улема,  предавшегося размышлению".  И  тут ясно:  четки отражали мысли,
пришедшие из  дальнего края,  может  оттуда,  откуда  каждое  утро  восходит
солнце, еще бледное от сна, еще холодное от спокойствия неба...
     А  раз так,  я  поспешил домой:  "О  моя прекрасная мать,  сам Мухаммед
поставил на моем пути мысль, и сопротивляться не к чему. Я продам лавку отца
и открою свою. Во имя аллаха, торговать буду четками!"
     "О  Абубекр,  воплощающий  в  себе  правосудие!  О  Омар,  отличающийся
твердостью!   О  Осман,  подающий  пример  скромности!  О  десять  пророков,
блистающих мужеством!  Не оставьте моего сына в  его заблуждении!"  Подождав
немного,  мать вздохнула,  так как никто из четырех первых калифов и  десяти
пророков не подал голоса. "О мой сын, что могут дать тебе четки?" Я подумал:
мысль!  -  и торопливо ответил: "Богатство!" Где-то стояли кипарисы и против
них платаны.  "Богатство?  -  удивилась мать. - От четок?" Свет стоял против
мрака.  "О моя мать! - протянул я руки к небу, словно хотел снять с золотого
гвоздя луча воздушные бусы.  -  Увидишь,  большое богатство,  ибо я  овладел
тайной обогащения".
     Подумав,  мать  сказала:  "Пусть сначала будет по-твоему.  Только з