? Как солнце может спокойно светить? А птицы петь?!
     - Тэкле! Тэкле, что говоришь ты, дитя мое?! Христе помилуй! Тэкле, лишь
святым оказывают такой почет.  Не  одни картлийские колокола три  дня  будут
стонать,  но и имеретинские, так решили, и самегрельские, также гурийские...
Все царства и княжества Грузии три дня звонить не перестанут.
     - Ха...  ха...  ха!..  Это те, которых простодушно хотел объединить мой
брат? Великий Моурави? Скажи, простит ему твой добрый бог? Ведь это он помог
царю Луарсабу раньше времени святым предстать перед алтарем.
     - Тэкле!  Царица моя!  Ради спасения души, не кощунствуй! О влахернская
божья матерь!  О  святая Шушаника,  не зачтите ей в грех неподобающие слова.
Душа не ведает, что изрекают уста. О...
     - Перестань,  Нино,  взывать,  все равно не услышат иконы,  они глухи и
немы.  -  Тэкле через узкое окно взглянула на небо.  -  Се врата божии!  - И
безудержно рассмеялась,  словно радуясь возможности говорить,  что думает. -
Да,  глухи и  немы,  иначе чем  объяснить их  молчание на  все  мои призывы,
мольбы?..  Нет,  не мои...  я  недостойна,  -  мольбы моего царя!  Почему не
отвратили руку элодея? Я не верю больше им! Не верю! Не верю!..
     - Как  смеешь  ты,   Тэкле,   роптать?..  По  ходатайству  пречистой  и
преславной богородицы приснодевы Марии не ты ли была счастливее всех женщин?
Не  тебя  ли  ласкал  возлюбленный?  Не  твои  ли  уста  покрывал страстными
поцелуями,  вливая  в  кровь  аромат любви?  Не  тебя  ли  сжимал в  сильных
объятиях? Не тебе ли в тиши ночной нашептывал слова несказанного блаженства?
Не тебя ли,  соперничая с  солнцем,  обжигал огнем страсти?  Кто еще испытал
счастье,  подобное твоему?  Пусть заплатила ты за него...  и  я бы заплатила
хоть за  один день земного счастья,  хоть за отблеск огня любви.  Взгляни на
меня!..  Я...  я  тоже любила.  Он вошел в мое сердце,  как путник в дом,  и
остался в  нем навсегда.  То  была ранняя весна моей жизни.  Цвели на скатах
цветы,   и  ручьи,   обнявшись,  вели  неумолчный  хоровод.  Он  соскочил  с
разгоряченного коня,  сердито бьющего копытами.  Потом он сказал: "Ни бурям,
ни  битвам  с  дикими ордами,  ни  блеску царских замков,  ни  прославленным
красавицам не  затмить золотой поток  твоих кудрей и  синие озера глаз".  Но
была ли я  счастлива хоть час?  Нет,  я  чего-то ждала в  тревоге...  И  она
пришла, серая, как осень. Не испепеляли меня в ночной тиши поцелуи любимого,
не  ласкали мое  истомленное тело  его  руки,  уста его  не  шептали клятвы,
заставляющие трепетать сердце.  Цветы отцвели,  и ручьи отжурчали... Остался
мираж...  Он ушел к другой...  А я? Не изведав и крохи счастья, я замуровала
себя в  каменных стенах.  Так смеешь ли ты роптать,  Тэкле?  Ты,  испытавшая
блаженство счастья!  Что  знаешь ты  о  бурных ночах отчаяния?  Что знаешь о
слезах моих?  Что ведаешь о  цветке,  нерасцветшем и безжалостно брошенном в
реку забвения?..  Кто  смеет требовать больше,  чем мыслимо взять?  Можно ли
быть такой себялюбивой,  чтобы не видеть того, кто ничего не взял? Того, кто
все  потерял,  все отдал,  навсегда приковал себя к  страданиям?  Того,  кто
обречен на одиночество, на одиночество среди тысяч...
     - Ты нашла умиротворение, утешая страждущих, золотая Нино.
     - Золотая?!  - Нино горько усмехнулась и сбросила с себя черный клобук,
по плечам ее рассыпались седые пряди.  - Кто? Кто посеребрил меня? Ты только
помысли,  сколько надо страдать,  чтобы молодой потерять золото!  О, что вы,
люди,  знаете о несказанной муке раненого сердца? Ночи отчаяния, ночи жарких
призывов!  Нет больше воли моей!  За что? За что мне такое? Я вопрошаю тебя,
святая Нина,  за что обрекла ты меня на вечное горение?! Сжалься, погаси мою
жизнь, как огарок... Не могу больше... не могу!
     Нино,  сорвав белую повязку,  упала на каменные плиты,  не то беззвучно
рыдая, не то забившись в судорогах.
     Беспомощно склонилась Тэкле  над  неподвижной игуменьей,  чье  властное
слово было законом для  монастыря.  Одна жизнь прошелестела,  как  в  тесной
келье страница евангелия,  а другая прошумела, как дождь в горах, в глубинах
которых огонь,  а на вершинах снег.  Любовь одной -  вызвавшая отречение.  И
отреченность другой - не убившая любовь.
     Алмазы-слезинки  заблестели на  длинных  ресницах Тэкле,  и  печаль  ее
смешалась с восхищением: "О, как нежны руки Нино, они созданы, чтобы держать
розы,  ласкать кудри детей, очаровывать любимого, но, увы, они двадцать пять
лет сжимали только холодный крест".
     Словно боясь разбудить кого-то, Тэкле тихо проронила:
     - Нино... он... бог не... не рассердится за... измену ему...
     С трудом приподнялась Нино.  В синих,  как озера, очах будто отразилось
пламя пожара, губы шептали:
     - Люблю! И... никогда не разлюблю!
     Она на коленях подползла к  иконе Нины Греческой и  протянула трепетные
руки:
     - Святая покровительница,  свидетельница моих долголетних стенаний,  не
являй сурового лика и  не осуди за то,  что не погребла навек в груди земную
страсть.  Лишь себе приношу я вред,  а так ни богу,  ни людям не мешаю... Не
оставь  впредь  меня  свое