иезуитов,   по  одной  причине,   а  греческой
аристократии и  греческого духовенства -  по  другой.  Они  не  приглашаются
Георгием Саакадзе... Так умнее.
     Арзан-Махмет  разделил свою  волнистую бороду  надвое,  -  признак  его
хорошего расположения.  Он  опасался,  что патриарх "райи",  Кирилл Лукарис,
тесно связанный с Московским государством, постарается использовать Саакадзе
в угодном ему направлении, - этого, аллах, не случилось.
     До конца пира далеко,  но Арзан-Махмет спешит в  Сераль.  Он хлопает по
плечу  начальника белых  евнухов,  пробегающего мимо,  и  тот,  бессмысленно
ухмыляясь,  не  может  найти  причину  такой  предельной милости султанского
казначея и третьего советника Дивана.
     Поджав  под  себя  ноги  на  троне,  султан  внимательно слушает  низко
склонившегося перед ним Арзан-Махмета.  Если Саакадзе бесповоротно охладел к
кресту,  он обратит свой взор к  полумесяцу.  Приняв ислам,  он будет предан
Стамбулу. Значит, Картли может оказаться под благотворным влиянием султана.
     Сейчас  Арзан-Махмет подтверждает предположение "властелина вселенной".
А  вчера об этом говорил и Хозрев-паша,  но,  пророк свидетель,  без особого
жара.   Султан,  конечно,  и  не  подозревает,  что  Саакадзе  всеми  своими
действиями умышленно подчеркивает свое тяготение к корану.
     - Что еще узнал ты о Непобедимом,  Арзан?  - с высоты трона вяло роняет
султан.
     Отвесив три  поклона,  советник Дивана  угодливо описывает Моурав-бека,
который проник в арабскую мудрость и суннитскую сущность и поэтому остроумно
высмеивает слабость шиитов и их царство на зыбком песке:  налетит ураган - и
покачнутся колонны, золотые снаружи, полые внутри.
     Глаза султана блеснули.  Он уже давно устал от скучных речей придворных
пашей,  беков,  прибывающих из  Македонии или  Анатолии.  Устал  от  слишком
доступных утех  в  "оде сновидений" и  в  мраморной купальне,  где  одалиски
погружают его в  благоуханную мыльную пену и черепаховым гребнем расчесывают
священную   бороду.    Красивые   мальчики-плясуны,   бьющие   в   бубны   и
подпрыгивающие,  не  трогают его воображения.  Пресытился он  и  султаншами,
доставляющими немало  хлопот евнухам,  но  разнящимися друг  от  друга  лишь
уровнем сварливости и ревности.  Он,  потомок Османа,  предпочитает сладость
военных побед. Если может шах Аббас, почему не может он? Воистину, сам аллах
привел Непобедимого к порогу Сераля!
     Зажигались зеленые фонари,  увенчанные полумесяцем.  Чауш-баши все чаще
провожал в  "оду  бесед"  султана  остроумного Саакадзе,  нередко  его  сына
Автандила и  свиту,  иногда  веселого Дато,  с  тонкой иронией высмеивающего
"льва Ирана",  что всегда было по душе султану,  а  значит и придворным.  На
большую охоту,  устраиваемую Мурадом IV,  приглашались и  остальные "барсы",
они показывали чудеса храбрости и ловкости.  Нравился султану и удивительный
Папуна, который, по наблюдению прислужников Сераля, в убыток себе толкался в
самой гуще базаров,  кишащих нищими и грязными детьми,  наделяя их монетами,
сладостями и ласковыми словами.
     Впрочем,  Папуна довольно ловко увертывался от милости султана, избегал
ходить в  гости к пашам и уклонялся от охоты,  заверяя по-турецки чауш-баши,
что  он  комнатный  "барс",  а  картлийцев -  по-грузински,  что  он  помесь
престарелого барса и  облезшей кошки и  его  когти годятся только для  того,
чтобы чесать за ухом в те часы,  когда он пьянеет от восхищения,  любуясь из
киоска блеском Стамбула,  логовом "падишаха вселенной".  Этой  шуткой Папуна
удалось оградиться от  двуличных покусителей на его свободу и  от чауш-баши,
навязчивого, как застрявшие в зубах прогорклые гозинаки...

     Вечера теплели,  красное золото заката обагряло Босфор, пролетали ночи,
полные  отраженных огней,  вставало нежное утро,  возбужденно кричали чайки,
распускались паруса, и корабли, нагруженные ливанским кедром и черной сосной
Яманлара,  табаком  полуострова Коджаэли и  маком  Бурсы,  сливами Измира  и
рабынями Черкесии, кунжутом Муглы, невольниками Алжира и сахарным тростником
Сейхана, оставляли неподвижную гладь бухты и уносились по морским дорогам на
Запад -  в далекие земли франков,  и на Восток - в сторону Египта, к берегам
Крыма и Кавказа, в жаркую Александрию и суровый Азов.
     Преддверие весны!
     Саакадзе ждал весны,  как  вестника серебряных труб,  раскатистый рокот
которых  возвестит  о  начале  похода  войск  султана,  подчиненных "барсу",
потрясающему копьем.  Он  спешил,  спешил,  не  замечая  ни  красивой  маски
Стамбула, ни его жестокого лица.
     Двадцать четыре полнолуния промелькнут, как молния, а там снова Картли!
Ведь  ему  удалось незаметно -  то  среди веселья,  то  в  деловых беседах -
убедить Мурада и везиров,  что откладывать поход трижды опасно,  необходимо,
чтобы с наступлением весны подготовка была завершена.  Достаточно лазутчикам
Давлет-ханэ  проникнуть в  замыслы  Сераля,  шах  Аббас  непременно опередит
султана и ринется с отборными тысячами тысяч к берегам Тигра, к стенам Карса
и Эрзурума. Шах хорошо знает, как Моурави ценит на войне внезапность и любит
прибегать к этому испытанному средству. Надо спешить!
     - Надо  спешить,  ла  илла  иль  алла!  -  поддержал  Георгия  Саакадзе
непроницаемый Осман-паша в полукруглой оде,  убранной затейливыми шалями.  -
Чем  раньше вернется Моурав-бек в  Ка