о, он озабочен сейчас
более важным.  Может,  Русия сегодня в  пределах его  мыслей.  Или  де  Сези
считает полезным назойливо осаждать первого везира Хозрев-пашу  несбыточными
мечтаниями?
     Кантакузин выставил правое ухо, ловя, как сачком, слова собеседника, но
скрывал озабоченность,  отразившуюся на его лице.  "Откуда у  этого опасного
полководца такая осведомленность?  На Эракле не падает подозрение:  ведь, за
исключением богов, он ни за что не платит, а чтобы подкупить пашей, алчных и
ненасытных,  нужно сыпать золото окками.  Кстати,  откуда у  де Сези столько
золота?  Неужели патриарх Кирилл  прав:  от  Габсбургов?  А  возможно,  двум
господам служит".
     Пытался Саакадзе выведать,  с какими целями прибыли русийские послы, но
Фома отделывался улыбкой и говорил о другом. Он даже спросил, когда в Картли
поспевают яблоки.  Недоумевающему Саакадзе  дипломат  напомнил,  что  в  раю
яблоки поспели не вовремя,  этим воспользовался змей-искуситель и  соблазнил
невинную деву. Но с тех пор при виде искусителя осторожные настораживаются.
     Потерпел неудачу Саакадзе и  во  вновь поднятом им разговоре о  Диване,
медлящем с  подготовкой военных сил и  с переброской войск на границу Ирана.
Уж не объясняется ли опасная задержка прибытием послов Московского царства?
     Фома Кантакузин вынул четки и стал протирать красный янтарь. Улыбка уже
притаилась в уголках его тонких губ.
     - Разве неведомо Моурав-беку:  пока дела дипломатии не завершаются, они
огласке не подлежат.  - И застучал четками. - Скажи, Моурав-бек, не угнетает
ли тебя чужая страна?  Ведь сказано,  что лучше,  сидя у своего очага,  есть
лепешку, чем опоясаться золотым мечом и стоя прислуживать чужому.
     - Увы,  высокочтимый,  когда-то  мой друг,  настоятель монастыря,  отец
Трифилий поучал:  в дипломатии самый дешевый товар самолюбие.  Сегодня можно
прислуживать  даже   приверженцу  сатаны,   а   завтра  заставить  весь   ад
прислуживать себе.
     - Но это "завтра" может и не наступить?
     - У тех, кто не задумается о послезавтра... Есть пути и перепутья, есть
дороги и  тропы.  Необходимо направлять коня на  верный путь,  дабы с  малой
кровью  достигнуть цели.  "Завтра" похоже на  дорогу надежды,  "вчера" -  на
непреодолимую стену с надписью: "Возврата нет".
     - Но есть невидимые западни,  расставленные на завтра и послезавтра, из
которых трудно вырваться. А иногда и невозможно.
     - И ты, умнейший из умных, советуешь мне задуматься над твоими словами?
     Кантакузин молчал.  Потом он  спросил:  нет  ли  у  Моурав-бека желания
получить что-либо более доступное,  чем сведения о  творящемся в Серале и...
даже в Диване.
     Выслушав доводы Саакадзе в  пользу освобождения Вавилы Бурсака,  с  тем
чтобы  с  помощью атамана заполучить казачью конницу,  Кантакузин согласился
посодействовать в  столь важном деле,  но  при одном условии:  Вавило Бурсак
должен  поклясться на  кресте,  что  увлечет  за  собою  казаков с  Дона  на
персидский рубеж и не за страх, а за совесть станет биться с войском шаха.
     - Я могу поручиться,  высокочтимый, что пока я буду завоевывать султану
султанов земли персидского "льва",  ни  один  казак с  Дона,  если  отпустим
Вавилу Бурсака, не нападет на турецкие берега. Значит, часть оттоманских сил
в   Анатолии  не   будет  скована  и   военные  действия  будут  развиваться
стремительно.  Если же выйдет так,  как задумал, впоследствии можно привлечь
на свою сторону буйных казаков Дона, как польский король привлек запорожцев.
     Коснулись военных дел Польши.
     Солнечные блики  потухли.  Темнела  зеленая  гладь  зеркала,  и  в  нем
расплывались за низким столиком двое нащупывающих тропу в будущее.
     Пообещав вскоре известить Саакадзе о  мерах,  которые предпримет он для
освобождения казака, Кантакузин, приложив руку ко лбу и сердцу, скрылся.
     Провожая его, Эракле клялся, что слова Георгия Саакадзе дороже жемчуга.
Кантакузин, хитро прищурясь, ответил:
     - Моурав-бек  обведет вокруг своих усов  не  только таких белоснежных и
возвышенных, как Эракле Афендули, но и таких изворотливых и расчетливых, как
я.
     Почти  то  же  самое  думал  Саакадзе,  войдя незаметно в  большой зал.
Устроившись на угловой скамье,  он,  казалось,  весь ушел в  слушание пения.
"Все равно,  -  теребя кольца усов,  размышлял он,  - я выведу на чистый лед
этого хитрого дипломата. То, что я должен знать, узнаю!"
     Эракле  тихо  подошел к  Саакадзе и,  поймав  испытующий взгляд  друга,