ан! Пусть услышит мои слова алла!
     - Иялла! - фанатично восклицают ханы.
     - Дорога -  для войска!  Кто положит камешек под колесо моих намерений,
будет сметен мною,  как  пылинка.  Кто  пробудит во  мне  подозрение весом в
пылинку,  будет  раздавлен  колесом  моей  силы.  Я,  шах  Аббас,  пренебрег
легковерием,   ибо  вижу  впереди  то,   что  надвигается  на  Иран.   Аллах
подсказывает, что я прибыл на этот берег вовремя. Барек-аллаэ!
     - Барек-аллаэ! - восторженно повторяют ханы.
     - Во имя святого Хусейна,  здесь,  на каспийском берегу,  я, шах Аббас,
воздвигну грозную крепость: из восточных ворот ее пойдет дорога на Фарахабад
- к границе непокорных узбеков,  из западных ворот дорога будет извиваться к
Базиану  -   навстречу  неусидчивым  собакам-туркам.  Но  главная  дорога  -
Ленкоранская - устремится из северных ворот, пересечет Талышинское ханство и
сделает невозможное возможным.  Гурджистан будет постоянно в пределах зрения
шах-ин-шаха. Иншаллах!
     - Иншаллах! - почтительно подтверждают ханы.
     - Но,  печалясь о Гурджистане,  я,  лев, не забываю о медведе. Северная
сторона крепости станет зорким стражем морской дороги, ведущей на Астрахань.
Коварные желания Русии  останутся желаниями.  Каменный язык  крепости станет
облизывать бока персидских кораблей,  а  на них будут поставлены пушки.  Так
предопределил аллах!
     - Иялла! - как эхо, отзываются ханы.
     - Наградив меня храбростью, аллах не забыл вложить в колчан моих чувств
осторожность.  Пусть ни русийский медведь,  ни грузинский барс, ни афганский
джейран,  ни узбекский орел, ни турецкая собака не пронюхают о новых дорогах
шаха Аббаса!  И главное,  чтобы раньше времени не встревожились ни Русия, ни
Турция.  Я  повелеваю вам,  верные ханы,  поручить кому  следует разнести на
четыре стороны о новой причуде шаха Аббаса, - пусть кричат: на прикаспийской
земле,  среди  вековых кипарисов и  огромных самшитов,  где  каждый камень и
скала  извергают  воды  холодные  и  кипящие,  возвести  "благороднейший  из
городов" - Ашраф-уль-Билад!
     - Ашраф-уль-Билад! - хором подхватили ханы.
     - Ни Рим -  большой город ференги,  ни Константинополь -  большой город
византийцев не  сравнятся с  Ашраф-уль-Билад!  Так  повелеваю я,  ставленник
неба!  Роскошь его превзойдет роскошь Пасаргады. Как лампа Аладдина, в лучах
солнца  и  луны  будет  пылать  дворец  Ашраф,   блистательный,   опоясанный
переходами с разноцветными стеклами и украшенный изразцовыми башнями.  Здесь
я,  шах Аббас,  поселю триста самых красивых хасег -  каждая равная картине,
расшитой драгоценными камнями;  две  тысячи  мамлюков -  каждый равный маске
уродства;  десять тысяч коней и верблюдов - каждый равный самому себе. Пусть
об этом,  захлебываясь завистью,  говорят враги,  а не о военных дорогах.  И
дабы оповестить мир о чуде,  я пошлю именитых купцов в чужеземные царства за
парчой и бархатом,  за благовониями и пряностями, за жемчугом и изумрудом. И
пусть,  подобно бьющему фонтану, из горла купцов вырываются вопли о безмерно
великолепной страсти шаха Аббаса. Иншаллах!
     - Иншаллах! - в порыве восторга пали ниц ханы.
     - Мои верные советники,  вы сегодня помогли шаху Аббасу, и он подсказал
себе много справедливых решений.  Теперь вы претворите их в жизнь,  как семя
претворяют в плод.
     - Велик шах Аббас! - коснулись лбами ковра потрясенные ханы.
     Уже косые лучи солнца скупо проникали в круг керманшахов. Голубые ковры
потемнели,  как темнеет море в час сумерек.  Шах подал знак,  чтобы откинули
полы шатра-дворца.  Чуть повеяло прохладой. Возле входа виднелись глухонемые
рабы в белых плащах,  отгоняющие мошкару. В полумгле покачивались опахала из
страусовых перьев.  Настала томительная тишина. И лишь едва внятно доносился
звон колокольчиков и вопль караван-баши:  "Ай балам!  Ба-ла-амм!", - куда-то
вдаль шел караван.
     С глубоким благоговением взирали на мудрого повелителя верные советники
- ханы.  Он отягощал их своими мыслями,  превращал мираж в  ценности и,  как
неземной черводар,  вел  Иран  по  свету путеводной звезды.  Он  безжалостно
отодвинул все  личное и  очистился для  великих дел.  Звуки его голоса стали
призывнее звуков колокола. Ханы преклонились перед ним, как перед божеством.
     Аббас  отпустил  их  легким  движением  руки,  продолжая вглядываться в
полумглу, словно видел в ней очертания далеких гор и рек.
     Он,  присвоивший себе  право  жизни  и  смерти,  все  больше прибегал к
услугам смерти,  отвергая помощь жизни.  Его деяния во славу аллаха и во имя
Ирана,  так  полагал он,  не  могут  не  породить множество врагов  во  всех
обличьях и  во  всех облачениях,  даруемых щедрой жизнью.  Нож  и  яд  могли
притаиться и в целомудренных лепестках розы.  Тень,  метнувшаяся из-за угла,
была опаснее боевых слонов магараджи,  она  была неуловима.  Он  предпочитал
предупреждать поступки жизни  и  действовать оружием  смерти:  ножом,  ядом,
тенью.  Лучше самому набросить тень  на  невинного,  чем  прильнуть к  розе,
давшей приют змее.
     Подозрительный к малейшему шороху,  он испытывал горечь.  Наедине он не
раз восклицал,  воскликнул и сейчас:  "Чем я, властелин, отличаюсь от раба?!
Изразец,  выпавший из стены, может ненароком уравнять нас. Оба мы беспомощны
перед молнией". И это вызвало в нем вспышку гнева.
     "О,  бисмиллах!"  Проявляя  свирепость,  он  неизменно углублял  тоску,
тяжелую тоску, несмотря на смелый план и взлет мыслей. Вот и свершилось!.. А
тоска  осталась  и  даже  разрослась,   совсем  загрузила  его  душу.  Тоска
преследует его,  как  стрелок  врага,