шение,  а  себя  за  ловкость,  с  которой  они  сумели  отгородиться от
опасности.
     Оставшись один,  Хосро предался откровенной радости:  кахетинский трон,
как  паланкин на  белом верблюде,  маячил где-то  совсем близко!  Но...  как
взвешивал он все в Тбилиси,  разъединять Гурджистан не стоит, тем более, что
картлийский трон,  как  метко заметила прекрасная Хорешани,  при виде Симона
Второго  источает слезы.  "А  тбилисцы знают,  что  я  охранял главный город
Картли.  Знает и Шадиман,  что я не пренебрегу интересами княжеств,  и уже в
силу этого он охотно променяет Симона на Хосро.  И церковь мною довольна - и
за сохранение Тбилиси,  и  за богатые дары,  и  за молчание в  споре о  том,
венчать ли Симона в Мцхета".
     Мечтая,  Хосро-мирза не предполагал,  что корона картлийских Багратиони
вот-вот засияет на его голове и  что именно ему суждено стать желанным царем
для привилегированных сословий Картли-Кахети и  своей осторожной и умеренной
политикой привлечь  на  свою  сторону  могущественных владетелей Грузии,  ее
полуцарей.

     И  снова  среди голубых керманшахов слышались приглушенные голоса.  Два
дня совещался шах Аббас со своими советниками.  Иса-хан занял среди них свое
почетное место,  а  Хосро милостиво был допущен к  совещанию.  Шах мимоходом
сказал:  "Пусть  учится  управлять царством".  К  концу  второго вечера  шах
спросил:  находят ли  ханы  его  план  отодвинуть Русию  и  Турцию далеко от
пределов Ирана возможным?  И не считают ли они, что три новые военные дороги
и крепость Решта сделают Иран недоступным для врагов с трех сторон севера?
     Ханы даже изумились:  как  смели бы  они не  преклониться перед мудрыми
решениями великого шаха Аббаса?  Не  шах-ин-шах ли  поднял царство до блеска
солнца?  Не  ему ли,  хранителю истин пророка,  обязаны правоверные величием
мечетей,  необычными  мостами,  цветущими  садами?  Кто  еще  из  шахов  так
благосклонен к своим подданным?  Выслушав еще столько возвеличений,  сколько
требовал установленный порядок, шах внезапно грозно сдвинул брови и спросил:
     - А   что  делать,   если  возникло  препятствие  на  пути  дальнейшего
процветания Ирана?
     - Бисмиллах! - вскрикнул Эреб-хан. - Устранить огнем, мечом и водой!
     - Ты прав, мой хан... я так и сделаю.

     Не   успел   Караджугай  совершить   утренний   намаз,   как   прибежал
страженачальник и заявил, что шах-ин-шах требует хана к себе...
     - Хан  из  ханов,   -  помолчав,  бесстрастно  начал  шах,  как  только
Караджугай опустился на ковер в положенном от него расстоянии,  -  неизбежно
устранить препятствие,  мешающее мне  спокойно управлять Ираном...  Готов ли
твой меч?
     - Бисмиллах!  Все желания твои будут над моей головой!  И  не  только я
обнажу меч, весь Иран!
     - Аллах  предопределил  твой  меч  -  и  да  случится  то,  что  должно
случиться...  Трещина в  моем  сердце  глубока,  как  в  древнем камне,  она
разрушает строй моих мыслей... Ибо, пока жив Сефи-мирза, повелитель Ирана не
может спокойно жить днем и трижды меняет ложе ночью.
     Пораженный Караджугаи безмолвствовал.  Судорога  свела  лицо  шаха,  он
нетерпеливо отбросил четки и подался вперед.
     - До  меня дошло,  что заговорщики последовали сюда,  в  Решт,  и  Сефи
склоняется к измене - ибо тогда он не только овладеет Ираном, но и освободит
Луарсаба. Гурджистан! О приют змей! Он отторгнул у меня сына! Мщение, во имя
аллаха!
     "Удостой меня сатана ответом:  сплю я или пирую у тебя?" -  как молния,
пронеслось в голове Караджугая.
     За порогом рычали тигры,  где-то перекликались мамлюки, было нестерпимо
душно,  где-то  близко назойливо звенела мошкара,  точно кто-то  из  царства
мрака натягивал тысячи невидимых струн.  И стала страшная явь, безжалостная,
угнетающая! Предельным усилием воли хан сохранил самообладание и вскрикнул:
     - Велик шах Аббас!
     Он  напрасно горячо,  клятвенно заверял,  что  Сефи оклеветан злодеями,
желающими для какой-то  своей низменной цели погубить прекрасного и  чистого
душой и мыслями Сефи-мирзу.
     Шах раздраженно отмахнулся рукой, он испытывал непомерную горечь.
     - О Фирдоуси, ты прав!

                Когда судьба тебе во всем изменит,
                Не ожидай, что на пути печальном
                Найдешь ты друга с верною душой...

     Караджугай поник,  словно тяжесть обвинения придавила его.  Но разве он
безразличен к душевной тоске шаха?..
     - Что важнее,  -  уже кричал шах,  - жизнь Сефи или благополучие Ирана?
Даже  презренный Саакадзе,  сын  собаки,  решил,  что  Картли  важнее Паата.
Судьба,  о судьба!  Ты изменила Аббасу!  -  и внезапно сурово,  голосом,  не
допускающим   возражения:    -   Ты   умертвишь   сердце   Сефи-мирзы!   Ты,
Караджугай-хан,  острием боевого меча!  Тебе,  хан,  доверяю достойное дело!
Тебе поручаю согнать мрак с чела ставленника неба! Это ли не милость?!
     Караджугай снял с себя саблю и упал к ногам шаха:
     - Клянусь двенадцатью имамами,  мне  легче  потерять свою  голову,  чем
посягнуть на  сердце  сына  "льва  Ирана"!  -  И  с  неожиданной решимостью,
преодолев  неподдельное волнение:  -  Аллах  ниспослал мне  счастье  владеть
доверием царя  царей!  Я  отразил  врага  от  Багдада и  из  невольника стал
полководцем,  ханом Ирана. Тобой оказанные мне благодеяния так велики, что я
не  только бессилен совершить великое