, я, твой раб,
понимаю,  почему  Сефи-мирза  не  выполнил обещание,  данное вот  уже  более
полугода: осчастливить меня совместной охотой и попировать в моем доме.
     - Пусть твой гнев не разрастается в  гору,  благородный хан Ибрагим,  -
встав и  скромно поклонившись,  проговорил Сефи,  -  я счел твое приглашение
вынужденной вежливостью,  ибо, не стой я рядом с благородным Кафар-ханом, ты
бы обо мне не вспомнил. Я беден годами и не имею права на внимание того, кто
ими богат.
     - Твоя   ловкость,   нарциссу   подобный   Сефи-мирза,   равна   твоему
сверкающему,  как изумруд,  уму. Но сейчас рядом с тобой не стоит Кафар-хан,
и,  не  осмеливаясь поднять глаза  на  солнце,  я  склоняюсь перед  луной  и
напоминаю...
     - Веселое пререкание убедило меня в  твоей правоте,  Ибрагим-хан!  -  И
вновь  приказал  шах,  наполнить виноградным соком  золотую  чашу.  -  Когда
пожелаешь видеть Сефи-мирзу в твоем доме?
     - О милосердный, о справедливый шах-ин-шах! Как раз в пятницу.
     Все  пирующие наперебой прославляли мудрость шаха Аббаса.  Они выражали
ему пожелания царствовать тысячу лет и еще столько же,  завидовали Ибрагиму,
удостоенному беседой с  "львом Ирана",  и  шумели так,  как  будто случилось
важное событие. Один лишь Сефи-мирза был сдержан и на вопрос шаха, почему он
холоден к приглашению хана, коротко ответил:
     - Не люблю его сыновей. Потому тяготит нежеланная приязнь.
     На беседе с  ближайшими советниками,  когда Караджугай подробно излагал
выгоды ленкоранского пути,  шах неожиданно поинтересовался:  много ли у хана
Ибрагима  сыновей  и  каковы  они.  Караджугай  похолодел:  "Бисмиллах,  шах
заподозрил,   что  Ибрагим  участвует  в  заговоре!  Несчастный!  Его  может
постигнуть участь козленка в  лапах льва!  Надо отвратить!.."  И Караджугай,
вспомнив жалобы Ибрагима на трех его сыновей от наложниц, поспешил ответить:
     - Мудрый из мудрых шах-ин-шах,  почему нигде не сказано,  чем заставить
шайтана сидеть в своем проклятом царстве? К великой печали Ибрагима, сыновей
у него, по желанию шайтана, слишком много. И если кто услышит о непристойных
ссорах, диких драках и пьянстве, сразу воскликнет: "О Хуссейн! Опять сыновья
Ибрагим-хана!  Да  будет над их  головами пламя и  пепел!"  Они забираются в
гарем отца  и,  в  угоду властелину ада,  веселятся с  молодыми хасегами или
устраивают там  необузданную свалку.  Говорят,  есть  среди  них  и  хилые и
уродливые.  Не знаю,  сколько в этом истины, ибо хан тщательно скрывает свой
позор.  Но аллах не скуп на милосердие и дал хану в утешение дочь - не очень
красивую, но кроткую, подобно жительнице неба.
     - Во имя Аали!  Хан осчастливлен безмерно! - проговорил Эреб-хан. - Ибо
сказано:  кто владеет собственным адом и раем,  тому ни к чему задумываться!
Врагу закричит: "Корчиться тебе под грушей моего сына!", а другу проворкует:
"Усладиться тебе персиком моей дочери".
     Шах  невольно повеселел.  Караджугай одобрительно улыбнулся остроумному
Эреб-хану.  Только Юсуф-хан остался недоволен:  Ибрагим его враг, а по всему
видно - шах откинул мысль о причастности хана к злодеянию сыновей.
     Действительно, шах размышлял: "Если Ибрагим виновен, не следует ли ради
устрашения других обезглавить его?  Если  же  неповинен,  стоит ли  радовать
глупца уменьшением шайтанов в его гареме?"
     На  другой день  Караджугай-хан  изменил своей  привычке и  пошел не  в
шахскую мечеть, где привык совершать намаз, а в другую, шейха Лутфоллы, где,
как и думал,  застал Ибрагима. К счастью, время для утреннего намаза прошло,
и  мечеть погрузилась в молчание,  лишь запоздавший хан торопливо заканчивал
молитву.   Опустившись  рядом  с  Ибрагимом  на  коврик  и  совершив  намаз,
Караджугай  предложил  совместно  отдохнуть  вблизи  городского фонтана.  На
Майдане-шах было тихо, ибо этот час был часом насыщения и отдыха.
     - Почему нигде не  сказано о  правоверных,  потерявших осторожность?  -
потрогав сизый шрам на своей щеке, начал отвлеченно Караджугай. - Или путь к
благополучию лежит через острие ханжала?
     - О чем говоришь, благородный Караджугай?
     - Шах-ин-шах расспрашивал о  твоих сыновьях.  Не  бледней,  Ибрагим,  я
говорил только о троих. Скажи, твой любимый Мамед все еще гостит в Тебризе?
     - Бисмиллах! Твои речи вызывают недоумение. Да будет над Мамедом улыбка
бирюзового неба. Он продлил свое пребывание у деда.
     - Пошли туда и Сулеймана,  друга моего Джафара.  Пусть вместе с Мамедом
погостят у деда не меньше года.  Видишь, хан, аллах благосклонно прошел мимо
твоих стараний показать шах-ин-шаху Сулеймана.
     - О Караджугай,  о благородный из благородных ханов!  Ты встревожил мои
мысли и отяготил душу! Открой значение твоих советов.
     - Удостой,  знатный Ибрагим,  меня доверием, и да поведет тебя аллах по
пути моего совета!  Мамед и Сулейман слабого здоровья, при случае вздыхай об
этом... Им вредна шумная жизнь царственного Исфахана. В тихом доме деда они,
иншаллах,  исцелятся...  О Мохаммет! Чуть не забыл... В пятницу сопровождать
Сефи-мирзу на  твою  охоту будет,  по  желанию шах-ин-шаха,  Юсуф-хан,  друг
Али-Баиндура.
     Мертвенная бледность покрыла лицо Ибрагима.  Он схватил руку Караджугая
и сдавленно прошептал:
     - Святая Мекка! Чем я прогневил шах-ин-шаха?
     - Ты поступаешь мудро, осторожный Ибрагим, не приглашая в пятницу много
гостей.  Лучше меньше,  но более близких шаху.  Эреб-хан любит охоту, упроси
его... Еще Эмир-Гюне-хана. Или у тебя свои гости? Не назовешь ли?