ремиться.  Даже
сыновья, столь разные, приносят мне разные радости".
     Запечатлев на лбу,  подобном мрамору, поцелуй и пообещав продлить ночью
приятную встречу, мирза отправился к Зулейке получить огонь из ее коралловых
уст, ибо ей, конечно, донесли, что он услаждался каве в розовом домике.

     Нет, не переносила больше Тинатин на шелк стихи Фирдоуси, не радовалась
восходящему солнцу и наступающую ночь ждала с трепетом,  ибо не было сна, не
было успокоения.
     Напрасно Нестан пробовала рассеять мрачные мысли царственной Тинатин. С
того страшного утра,  когда бесхитростный Сефи так  опрометчиво передал шаху
злосчастный пергамент, Тинатин не переставала тревожиться...
     Облокотясь на мягкие подушки, подруги говорили тихо по-грузински:
     - Но,  моя царственная Тинатин,  прошло несколько месяцев, а великий из
великих шах Аббас не перестает проявлять к  Сефи расположение,  одаривая его
богатыми дворцами и осыпая драгоценностями.  Взгляни, - слегка отдернула она
занавеску,  -  как богато разукрашены паланкины Зулейки и  Гулузар,  сколько
слуг тянутся за ними! А разве шах-ин-шах не приказал подарить маленьких пони
обоим внукам и  разве не едет наш любимый Сефи-мирза рядом с  шахом Аббасом?
Так почему не перестает грустить прекрасная Тинатин?
     Печально  улыбалась Тинатин.  Все  верно,  но  она  знала,  как  сильно
изменился с  того  рокового утра  ее  грозный супруг.  Мусаиб,  еще  сильнее
скрепив с нею дружбу,  тайно рассказывал,  как шах с нарастающим подозрением
относится к ханам,  особенно из знатных фамилий, как пугливо три раза в ночь
меняет место  своего ложа,  как  никому,  даже  евнухам,  не  доверяет,  как
воспретил  сыновьям  ханов,   кроме  сыновей  Караджугай-хана,  Эреб-хана  и
Юсуф-хана,  сторожить двери его  покоев.  Пробовала Тинатин мягко спрашивать
шаха, почему так задумчив он, но шах, пристально вглядываясь в ее лучезарные
пленительные глаза,  отвечал,  что слишком много забот об  Иране возложил на
него аллах,  и  испытующе советовался с  нею о делах царских,  восхищаясь ее
умом.  Однажды, совсем измученная, она упала у его ног и молила сказать, что
тяготит ее  могущественного повелителя.  Она целовала его пальцы,  одежду и,
внезапно прижав к себе,  покрыла страстными поцелуями лоб,  глаза, губы, она
называла его ласковыми именами, она обвила свои косы вокруг его стана. О, на
что  только не  способна несчастная мать,  оберегающая,  жизнь единственного
сына!  И,  пораженный ее смелой мольбой, шах согласился погостить у нее семь
дней.
     Какой  заботливостью,  какой  любовью  окружила Тинатин  грозного "льва
Ирана"!  Она оберегала его сон,  вместе с Мусаибом тщательно проверяла еду и
питье,  сама  расчесывала усы,  опрыскивая их  благовониями,  сама наполняла
душистой водой  нежно журчащий бассейн,  куда  опускался шах  после крепкого
сна.
     Когда  через  семь  дней  Аббас  вошел  в  круглую комнату "уши  шаха",
ожидающие его ханы восхитились: перед ними вновь предстал молодой покоритель
стран и народов. И, воодушевленные его второй весной, они приветствовали его
победными кликами.
     Точно тяжелый панцирь сполз с  души властелина.  Он жадно набросился на
дела  Ирана,  проявляя ясность  мысли  и  твердую волю.  Увидя  неподдельную
радость  своих  ближайших  советников,   он  засмеялся  и  поведал  ханам  о
предательском послании, подсунутом Сефи-мирзе; он даже показал им обжигающий
пальцы пергамент.  И каждый хан с возмущением прочел начертанное на нем,  не
веря своим глазам и слуху. Только Юсуф-хан перечел дважды адский пергамент и
выругал  шайтана последними словами,  -  ибо  кто  другой  способен был  для
подобного злодейства прикинуться персидским ханом.
     Караджугай,  потрогав шрам на своей щеке,  начал восхвалять преданность
шах-ин-шаху благородного Сефи-мирзы,  за ним наперебой стали все высказывать
свое восхищение сыном великого из  великих шаха Аббаса.  А  разве могло быть
иначе? Разве у льва мог родиться не львенок?
     Одобрительно кивая головой,  шах снова спрятал пергамент в ларец,  хотя
веселый Эреб-хан  под смех Булат-бека советовал найти более подобающее место
для подлого послания.
     Целый месяц испытывала Тинатин счастье,  ибо  шах  больше не  крался по
Давлет-ханэ с  блуждающими глазами,  ища безопасные покои,  и каждую пятницу
гостил у  нее,  услаждаясь лаской верной из  верных и  изысканной едой среди
разноцветных роз.
     О,  на  что  только  не  способна  несчастная  мать,  оберегающая жизнь
единственного сына!
     И вдруг все рухнуло.
     Случилось это на  очередном пиру.  Шах особенно был весел,  он почти не
вспоминал о послании.  Вблизи,  по обыкновению, сидел Сефи, он слушал только
шаха,  лишь  остроумные замечания шаха вызывали его  смех,  он  ловил каждый
взгляд шаха  и...  совсем не  замечал Ибрагим-хана,  делающего ему  какие-то
знаки,  означающие не то стрельбу из лука, не то поглощение пилава с помощью
трех пальцев.
     Шах судорожно сжал золотую чашу и  выплеснул виноградный сок на  ковер.
Тяжелый  панцирь  снова  сдавил  его  душу.   Прерывисто  дыша,   он  шепнул
Булат-беку, что, кажется, одна змея силится выползти из норы.
     - Во  имя  Аали,   Ибрагим-хан,  почему,  подобно  факиру,  сгибаешь  и
разгибаешь  свои  пальцы?   -   вкрадчиво  спросил  шах,   взорами  опутывая
неосторожного, как паутиной.
     - О солнце вселенной,  не осмеливаясь приблизиться к шах-тахти,  тщетно
пытался  я  обратить  на  себя  благосклонное внимание  лучшего  из  лучших,
Сефи-мирзы.
     - Если так, подойди к невнимательному и выскажи свое желание.
     - Да будет мне свидетелем святой Аали, если, о шах-ин-ша