идит аллах,  нет!  - так ответил я шайтану. - Но
Лелу  пленяет  лучистыми  глазами,   неуловимое  благовоние  исходит  от  ее
атласного тела!  И  не  высшая ли  красота ее  в  светлом уме!  Не  Лелу  ли
услаждает слух приятной речью, навевающей возвышенные желания? А ее разумные
советы,  подкрепленные тысячами изречений из  Фирдоуси или  Омар Хайяма!"  -
"Все это  так,  -  усмехнулся шайтан,  -  но  если даже петуха кормить одним
сладким тестом, то клянусь создателем шайтана, и он сбежит к навозной куче в
надежде выцарапать зерно".
     Найдя речи шайтана разумными,  шах  поспешил в  красочный сад.  Молодые
наложницы  в  прозрачных шальварах  щебеча  окружили  его.  Заливчатый смех,
подобный  соловьиным  трелям,   ласкал  слух.  Шайтан  был  прав,  давно  не
наслаждался властелин Ирана  песней,  льющейся  словно  из  глубин  рая.  И,
подобно гуриям, изгибаясь в истоме, молили наложницы об усладе.
     Давно не было такой веселой ночи,  но аллах,  в гневе на удачу шайтана,
пожелал, чтобы она была последней.
     Еще  не  успел  шах  очнуться  от  полной  томления ночи  пятницы,  как
наступило зловещее утро субботы.
     Сефи-мирза,  его  наследник,  вбежал  бледный,  задыхаясь  от  гнева  и
возмущения. С отвращением держал он в руках мелко исписанный пергамент:
     - О шах-ин-шах, о повелитель звезд и солнца, о мой могущественный отец!
Да продлит аллах твою изумрудную жизнь до конца света! - И, упав у ног шаха,
Сефи поцеловал ступню удивленно взирающего на него шаха.
     - Подымись,  сын  мой,  прекрасный,  как  луна в  четырнадцатый день ее
рождения!  Что взволновало твое чистое, как источник Земзема, сердце? Почему
сверкают, подобно лезвию меча, твои глаза? Или осмелился кто оскорбить моего
Сефи?
     - О "солнце Ирана",  ты угадал! Никогда, даже своим глазам я не поверил
бы, что найдутся подобные оскорбители! И если бы они трусливо не скрыли свои
имена,  я,  твой раб,  сразился бы с ними,  и,  клянусь Мохамметом,  не один
дерзкий упал бы мертвым от ханжала сына всесильного "льва".
     - Да поможет тебе аллах высказать мне, в чем обида неосторожных?
     Взволнованный Сефи молча протянул шаху сложенный вчетверо пергамент.
     Чем дальше читал шах, тем свирепее становилось его лицо, глаза зажглись
жестоким огнем.  Пальцы сжали  пергамент так,  точно душили врага.  Молчание
длилось долго.  Шах  вопрошающе посмотрел на  голубоватый потолок и  еще раз
перечитал пергамент.
     "Ни тени сомнений,  это злодеяние ханов! Но кто? Кто дерзнул предлагать
моему чистому,  подобно яхонту, сыну обагрить руки кровью отца? Кто возжелал
преждевременно возвести  на  трон  Сефи-мирзу?  Они,  сыны  собак,  рискнули
писать,  что  не  в  силах больше выносить мою  жестокость,  что  я  коварно
уничтожаю знатнейшие фамилии,  не  щадя женщин и  детей!  Что  мои походы на
Гурджистан жестоки и  бессмысленны!  Что  мои  налоги  согнули спину  Ирана!
Бисмиллах!  О ничтожные черви! Вы забыли, что Сефевиды - не только меч, но и
щит Ирана! Щит, который сдерживает самумы бедствий и ураганы вторжений. Если
б  не  шах Аббас,  песок пустынь давно бы  занес Иран по шею,  -  и  то лишь
потому,  что нет у  вас голов.  О свидетель рая и ада,  я найду возмутителей
моего спокойствия,  я  с  них  живых сдеру кожу,  раньше заставив проглотить
сердце  их  собственных детей!  Я  измыслю  такие  пытки,  что  все  шайтаны
содрогнутся и, опрокинув пламя в море, убегут за черту земли! Я..."
     С нескрываемым ужасом смотрел Сефи на почерневшее,  подобно агату, лицо
шаха.  Но почему?  Разве с презрением и негодованием не отшатнулся он, Сефи,
от неведомых злодеев?

     Тинатин заканчивала строки из Фирдоуси:

                И нет избавленья от смерти, поверь -

     Зачем же бояться ее мне теперь?  - когда вбежал дрожащий Сефи-мирза. Он
упал у ног матери и сбивчиво просил успокоить его мудрым советом. Непонятный
страх  перед  отцом  и   отвращение  к   безымянным  дерзким  ханам  подобны
непосильному грузу! Он гибнет в песках отчаяния, не дойдя до оазиса надежд!
     Словно  налет  белой  пыли  покрыл  лицо  Тинатин,  словно  черное жало
вонзилось в ее глаза.  Огненные волны стеснили дыхание, то опаляя, то леденя
сердце. Смотрела Тинатин и не видела сына и вдруг в великом смятении прижала
Сефи к своей груди, осыпая поцелуями:
     - О мой сын, о свет моих очей! Почему раньше не показал мне, а не шаху,
проклятое послание?
     - Моя  прекрасная мать,  я  был  слишком взволнован и  поддался желанию
поскорее уверить шах-ин-шаха в  своей горячей,  как палящее солнце,  любви и
преданности.
     - Шах отпустил тебя в гневе?
     - О,  клянусь небом,  нет!  "Лев  Ирана" нежно обнял меня и  клялся еще
сильнее любить, исполнять все желания.
     - Не  поддался  ли  ты,   мой  Сефи,  искушению  обменяться  мыслями  о
чудовищном послании с Зулейкой? - тихо спросила Тинатин.
     - Нет, моя прекрасная, как звездное небо, мать! Я спешил к... Но почему
ты спросила об этом?  Разве Зулейка не продолжает быть бархатной розой моего
сердца?
     - Она слишком ревнива,  а  также не в  меру мстительна и могла бы в час
омрачения набросить тень на  неповинных.  Вспомни,  мой  благородный сын:  в
проклятом послании  указывается на  жестокость к  Грузии...  Коварный намек:
ведь я грузинка. А мой брат, царь Луарсаб, твой дядя.
     Сефи отшатнулся. Ужас подкрадывался к сердцу. Если хоть тень подозрения
падет на приверженцев узника Луарсаба,  то их обрекут на муку, перед которой
смерть - жизнь! И он крепко прижался к коленям матери.
     - Сын мой, никто в Иране не должен знать об этом пергаменте. Помни, шах
тоже скроет его пока,  даже от Караджугая,  хотя доверяет благородному хану,
как себе.