озаичная арка шаха Аббаса,  и  у  подножия ее раскинулись
причудливые арабески из  пунцовых роз.  Из высохшей пасти мраморного грифона
внезапно хлынула жемчужная струя, обдавая белоснежной пеной отшлифованные до
зеркального  блеска  плиты  террас.  Деревья,  беспечно  разбросившие ветви,
мгновенно  под   звякающими  ножницами  садовников  приняли   благочестивый,
стройный вид.  Множество рабов,  черных и  смуглых,  под понукающее щелканье
бичей стали возводить шатер-дворец.
     И,  как роскошный цветок факира,  вмиг распустился шелк, поддерживаемый
столбами,  скрепленными ободками  из  массивного  золота.  Драгоценная парча
образовала четыре стены,  вдоль них  раскатали ковры,  а  голубые керманшахи
подтянули вверх  и  укрепили золотыми яблоками.  Отвели ручей  и  пропустили
через шатер-дворец, устроив бассейн из вставленных в землю свинцовых плит, с
карнизом из золотых полукруглых пластинок.
     - Спешите, правоверные! Приближается шах Аббас!
     К  рабам  черным  и  смуглым  прибавились жители  Решта  -  мастера  по
обработке шерсти и кож,  металла и дерева.  Перестук тысячи кирок и молотков
огласил окрестность. И вокруг шатра-дворца, как пузыри на воде от брошенного
камня,   тотчас  появились  шатры  для  приемов,   омовения,  пиров.  Позади
растянулись шатры для шахского гарема,  а несколько поодаль еще шатры -  для
придворных и  их гаремов,  для охраны и  слуг.  На страже уже застыли рослые
мамлюки,  арабы  в  белых  бурнусах,  воинственные мазандеранцы в  полосатых
чалмах.  Сады,  примыкающие к  шатровому  городу,  еще  вчера  пребывавшие в
небрежении,  сейчас казались нарисованными;  на  углах  бронзовые курильницы
расточали фимиам,  и  свежий  песок  на  дорожках  еще  сохранил благодатное
дыхание моря.
     Исфахан  взбудоражен.  На  майданах,  базарах,  в  ханских дворцах и  в
простых ханэ только и  разговора,  что о  поездке шаха.  Взволнован и гарем:
конечно, жены поедут, но кого из хасег удостоит шах-ин-шах веселой поездкой?
     Семь  тысяч  верблюдов снаряжены в  далекий путь.  Шахский поезд  готов
покинуть Исфахан.  Нежданно шах повелел всем обитательницам гарема следовать
за ним:  женам -  в крытых носилках,  хасегам -  в кеджаве.  Особо пригласил
любимую сестру, жену Иса-хана.
     И для Решта настал день из дней.
     Приближался властелин.  Над  дорогой реяло оранжевое знамя шах-ин-шаха:
лев с  саблей в  лапе и  со  свирепым солнцем на  спине,  напоминая о  силе,
способной испепелить, изрубить все неугодное ставленнику аллаха на земле.
     Приближался "лев  Ирана"!  Впереди конюхи вели под  уздцы его  запасных
коней -  в золотой сбруе,  под шелковыми чепраками, украшенными драгоценными
камнями. Затем следовали барабанщики и трубачи. "Тысяча бессмертных" скакала
на конях позади великолепного поезда.  А  вот старые и молодые ханы в парче,
слепящей,  как  солнце,  сардары  в  сверкающих  доспехах,  начальники охот,
вооруженные  инкрустированными  мушкетами,   сокольники,   гордо  вздымающие
нахохлившихся соколов в клобучках,  безмолвные евнухи, важностью старающиеся
вознаградить себя  за  безобразие,  чубуконосцы,  надменно вздымающие редкие
чубуки, как копья, рой жен и хасег в легких рубандах.
     Впереди,  на золотистых конях высился голубой,  разукрашенный золотом и
бисером паланкин.  За легкими занавесками,  на атласных подушках, полулежала
Тинатин;  рядом с  ней  любимая подруга.  За  отказ Нестан Эристави уехать в
Грузию и  желание остаться в  Давлет-ханэ шах осыпал ее подарками и  нередко
благосклонно приглашал разделить с  ним и Тинатин обед или утренний кофе.  И
весь гарем оказывал ей  почести не  как знатной княгине,  а  как удостоенной
особого внимания шах-ин-шаха.  Вот  почему  и  сейчас Нестан сидела рядом  с
Тинатин в ее богатом паланкине.
     За верблюдами гарема ехал главный казначей,  охраняющий кожаные мешки с
золотыми монетами.  Дальше следовали поэты  в  дорогих нарядах,  как  строка
стиха, вырвавшаяся на волю из сердца; звездочеты, стерегущие звезды на небе,
как пастухи овец;  отряды фонусчи,  неутомимых воителей с мглой; оруженосцы,
подозрительно косящиеся даже на тени своих коней. И все они придавали поезду
шаха  то  величие,  тот  блеск,  без  которого  не  мыслился  "царь  царей",
безграничный властелин и первый кочевник империи.
     Тонконогий конь,  красиво  изгибая  шею,  казалось,  нес  шаха  Аббаса.
Рисовые  поля  остались  в  стороне,   надвинулись  тутовые  рощи,   царство
гилянского шелка.  И оранжево-золотистый свет,  сливающий небосклон с морем,
казался  нежным  шелком,  раскинутым  над  Рештом.  За  поездом  уже  смутно
виднелись очертания дальних  зубчатых  хребтов.  В  прозрачной дымке  шумела
убегающая к  морю  быстрая река.  Все,  видимо,  настраивало к  возвышенным,
отвлеченным мыслям, к проявлению добрых дел.
     Шах Аббас сидел в  седле,  выпрямившись,  как на  троне.  Лицо его было
непроницаемо, но думал он о самом земном: если медведь подошел к одному краю
водоема,  лев должен не опоздать и подойти к другому.  Плотно сжав губы,  он
словно остерегался,  как  бы  не  выскользнуло хоть  одно  слово,  способное
приоткрыть завесу над его тайными планами,  и в уголках губ, как привратник,
притаилась чуть зримая жестокость.
     Вдруг он  резко осадил своего скакуна Скорохода.  За шахом одновременно
натянули поводья  ханы.  Поезд  остановился.  Из  морской  глубины вздымался
огромный черный крест.
     Хмуро вглядывался шах Аббас в уцелевшую мачту с верхней перекладиной.
     "Погиб корабль,  оставив христианский знак.  Не предопределение ли это?
Предчувствие опасности,  надвигающейся из  бурунов,  охватывает меня.  Видит
Аал