так было каждый день,  каждый год!  Так было всегда!  Торговая жизнь
спешит к  весам удачи.  И время настойчиво движется в будущее,  как караван.
Три часа отделяют день от  зенита.  Обычные будни лихорадят Решт.  Призывают
муэззины, поет бродячий певец:

                Караван уходит в голубые степи.
                Ай балам! Ба-ла-амм! В знойные пустыни...
                Твои кудри, Лейла, заплелись, как цепи, -
                Ты осталась в Реште, песня в сердце стынет, -

                Не Меджнуна цепи, а меня обвили!
                Тысячу красавиц встречу я отныне...
                Я ушел от пыли, и пришел я к пыли,
                Потерял я песню, как слезу в пустыне.

     Фанатичный мулла наступает на тень,  распростертую на желтой земле.  Из
люля-кебабной  доносится  запах  бараньего сала;  туда  устремляются усталые
погонщики.
     Поет бродячий певец, протягивая медную чашу и взывая:
     - Подаяние! О имам Реза!
     Купец,  сидя  на  коврике возле  полутемной лавки,  куда-то  устремляет
взгляд и  привычно перебирает четки.  Перед ним на желтой земле тень певца с
протянутой чашей. Две монетки со звоном падают в "приют надежд".
     Спешат караваны. Тени становятся короче. Завеса пыли плотнее.
     Певец поет:

                Тысяча красавиц ароматней дыни,
                Но одна дороже: Лейла - песня розы!
                Потерял в пустыне и нашел в пустыне
                Песню, что рождает в мире только слезы.

                Ай балам! Ба-ла-амм! Чашу, от недуга,
                Я вином наполню! Жертвой был гордыни,
                А теперь я нищий и брожу вдоль круга, -
                Что нашел в пустыне, потерял в пустыне!

                Караван уходит, солнцем опаленный,
                Пыль летит над жизнью тучами густыми...
                Ухожу влюбленный и приду влюбленный, -
                Потерял в пустыне и нашел в пустыне.

     - Подаяние! О врата нужд!
     В  прохладной  каве-хан  краснобородый  караванбаши,   из  года  в  год
пересекающий  море  песков,  возлежит  на  широкой  тахте,  посасывая  чубук
кальяна.  Певец  терпеливо ждет,  пока  расплывутся светло-синие струи дыма.
Рука доброжелателя опускает в чашу медную монетку.

                Ты луне подобна! Тень тебя покинет
                Пусть с моей лишь песней, как слеза лучистой!
                Я искал в пустыне и нашел в пустыне
                Твои кудри, Лейла, амбры самой чистой!

                Я покинул сытых, я покинул черствых,
                Ты сказала "Милый Лейлу не покинет!"
                И теперь я песней оживляю мертвых
                Мглу терял в пустыне, свет нашел в пустыне

     - Подаяние! О поручитель за газель!
     Бронзоволицый гебр  в  высоком,  черном  колпаке,  размышляя об  учении
Заратуштры,  продал на замусоренном перекрестке продолговатую дыню.  Выручку
он небрежно бросает в медную чашу.
     - Да не подвергнет тебя аллах неожиданной стреле!
     Только на  одно мгновение задержался шемахинец,  красуясь на  коне,  он
сдвигает  на   затылок  шапку   из   черной  бараньей  шкуры  и   устремляет
сладострастный взор  на  персиянку,  сверкающую  глазами  за  полупрозрачной
кисеей. Двадцать четыре косы спадают у нее по плечам, опасные, как змеи. Как
виденье, исчезает она в гуще померанцевых деревьев, укрывающих Решт.
     Запел певец громче и восторженнее:

                Без воды сосуд мой, и в глазах слезы нет,
                Тень твоя воздушна, только сердце ранит!
                Потерял в пустыне и нашел в пустыне
                Сладостный оазис онемевший странник.

                Твои кудри, Лейла, заплелись, как цепи!
                Двух теней нет в Реште есть одна отныне...
                Караван уходит в голубые степи,
                Ай балам! Ба-ла-амм! В знойные пустыни!

     И пошел певец по знойной улице, громко взывая:
     - Подаяние! О Лейла, подаяние!..
     Красная обожженная черепица кровель высится над садами,  отделенными от
улиц.  Лучи  солнца,  теряясь в  листве,  скупо освещают арыки.  Здесь жизнь
медлительна, как вода в арыках, там - скоротечна, как дым кальяна.
     Где-то  далеко  и  совсем  близко муэдзин решительно напоминает о  дани
аллаху, единому и всепрощающему. Все - как было вчера и как будет завтра...
     Но вдруг,  словно самум,  налетел неистовый бой барабана,  пронзительно
завыли свистульки,  озадаченно залаяли собаки, вопрошающе заревели верблюды,
завизжали откуда-то  вынырнувшие мальчишки!  До  хрипоты  что-то  выкрикивал
мечущийся  ферраш-баши,   но  его  не  слушали:  сталкиваясь  и  разбегаясь,
наскакивая на вьюки и животных, кружились, не зная зачем, взывали, не зная к
кому: "Аллах! Где? Кто?"
     Через Решт мчался всадник из  "тысячи бессмертных",  личной охраны шаха
Аббаса. Такая встреча была минбаши привычна и желательна. Откинув кольчужную
сетку,  защищавшую шею и  лицо,  вскинув копье с  позолоченным наконечником,
всадник грозно сверкал глазами,  уподобляясь воину божьему из  одиннадцатого
стиха шестьдесят первой суры корана "Порядок битвы",  принявшему земной вид.
За   ним  скакал  отряд  "шах  севани"  -   "любящие  шаха",   оруженосцы  и
телохранители.  Надзирая за безопасностью дорог и спокойствием империи,  они
не  скупились на  удары,  наносимые ими  по  обе  стороны тесных  площадей и
ул