училось все нежданно.  В  воскресный полдень в переполненной церкови,
где священник,  не  жалея горла,  восхвалял подвиг святого отца,  изгнавшего
нечестивых врагов крестом,  протиснулся к амвону,  расталкивая обалдевших от
проповеди людей,  худощавый,  весь в шрамах и рубцах,  пожилой ополченец. И,
словно с туч, упал его громовой голос:
     - Только  святой  отец  гнал  неверных крестом?  Может,  и  мы,  старые
ополченцы,  не успевали раны святой водой смачивать?  Может, и наши сыны, не
достигшие  еще  и  половины  высоты  камыша,  вместо  кадильниц  размахивали
факелами, раздувая заградительные костры?..
     Священник опешил и  так  застыл с  вскинутым крестом,  что  напомнил об
отшельнике, принявшем свою тень за вестника ада.
     - ...И еще добавлю,  - продолжал греметь худощавый, - сейчас распахнуты
двери церкви,  а когда враг грабил и убивал паству, почему ворота монастырей
на  двенадцать замков,  по  числу неверных имамов,  закрыли?  Скажу,  почему
опасались, что не устрашит красно-головых ни крест, ни икона.
     На мел стало походить лицо священника.  Раскинув руки, он прикрыл икону
преподобного Додо и заплакал. И почти звериный рев потряс своды храма.
     - Сатана! Сатана! Люди, хватайте! В огонь его!
     - Откуда сатана?!  -  снасмешничал какой-то парень... - Это архангел! -
И,   довольный  тем,   что  привлек  к  себе  внимание.   -   Это  Хосим  из
Цители-Сагдари,  знатный ополченец,  от него, как сумасшедшие, сарбазы через
рвы прыгали.
     - Молчи, дурак! Молчи, - зашикали на парня со всех сторон. - Проклясть!
Отлучить от церкови!
     Не так ли шумит захваченный бурей старый дуб?  Никто ничего не понимал,
кто возмущался, кто хохотал. Но чаще испуганно вторили священнику:
     - Да постигнет его проказа Гнесия! Да заедят его черви, подобно Ироду!
     - О-о женщины, прячьте детей!
     - О-о  мужчины,  -  задорно  выкрикнул некто,  прикинувшись глупцом,  -
прячьте оружие. Крестом, крестом гоните врагов! Ош! Тош! Вон они! Идут! Идут
сюда!
     Неимоверная  давка.   Толкотня.   Вопли.   Хохот.   Все   перемешалось.
Завертелось. Метнулось к выходу.
     - Да не избавится душа его от ада! Аминь!
     Ударил колокол. Звон. Перезвон.
     И  уже Хосим отлучен от  церкови.  И  уже грозно вещают с  амвона,  что
участи  приспешника сатаны  подвергнется тот  на  земле  и  воде,  кто  даже
мысленно дерзнет усомниться в силе креста святого отца.
     Стольких раскаленных слов на сорок тысяч ослушников хватило бы.  А небо
не разверзлось.  И ночь не покраснела,  хотя бы по углам. И земля под ногами
не гудит.  И горы не рухнули. И день не принял обличья хотя бы взбесившегося
медведя.
     Хосим,  принимая из дрожащих рук жены Гамбара чашу с вином, уверял, что
сам  недоумевает,  почему  вслед  за  отлучением  ничего  с  ним  нового  не
произошло,  только  глупые овцы  стали  усиленно плодиться,  а  отважившаяся
курица выпила воды,  посмотрела на бога и двадцать цыплят высидела. И еще, у
старшего сына  жена  сразу двух мальчишек родила.  Пять лет  не  было детей,
видно,  звон колокола помог.  Тут  все  домочадцы успокоились:  значит,  бог
внимания не обратил на проклятия неправедного священника.
     - И теперь он не знает,  -  заключил Хосим,  - рога ли у быка, уши ли у
ишака.
     Обрадованно подняли чаши ополченцы, поздравляя Хосима и с умными овцами
и  с плодовитой невесткой,  обогатившей очаг двумя ополченятами.  Из подвала
извлекли еще один кувшин с прохладным вином, а с мангала сняли такой горячий
чанахи,  что и черту он пришелся бы по вкусу. Но синеватое пятно светильника
так же скупо освещало обветренные лица.
     Порешили:  к  Георгию из Носте пойдут Хосим из Цители-Сагдари и Ломкаци
из Ниаби.  Они передадут Диди Моурави, что поклялись на шашках прийти к нему
по первому зову с дружинами своих деревень.
     Тур не дойдет, беркут не долетит, нет преград для ополченцев!

     В косматых бурках и войлочных шапчонках, лихо сдвинутых на затылок, они
пришли к  Саакадзе и  стали перед ним,  суровые и решительные,  как подобает
знатным ополченцам.
     Выслушав  тайных  посланцев,   Моурави  одобрил  их  решение:   "Стоять
незыблемо! Все за одного, один за всех!"
     Потом до самой зари обсуждали предстоящие битвы, ибо в затишье никто не
верил.   Расспрашивал  Моурави  о  жизни  деревень,   о  пропавших  дымах  и
возрожденных очагах,  о чадах и баранте. Посоветовал беречь оружие, умножить
скот,  особенно коней. И еще использовать затишье и наладить хозяйство, дабы
легче было семьям ожидать близких с войны.
     Одаренные советами, с хурджини, набитыми подарками, счастливые тем, что
видели "барса" их жизни, умеющего заронить надежду в сердце не только воина,
но и камня, ополченцы незаметно выскользнули из Бенари.
     После  ухода выборных картлийского крестьянства Саакадзе долго шагал по
дорожке еще  не  проснувшегося сада,  над  которым гасли  остроиглые звезды,
предвещая пробуждение птиц. Потом сказал "барсам":
     - Выходит, не так уже всесильна церковь, если, несмотря на запугивание,
лучшие из народа,  неся, как щиты, правду и честь, идут к своему Моурави, по
пути отшвыривая кадильницы, наполненные тридцатью сребрениками.
     Разломив хлеб, Георгий стал бросать вниз крошки, с удовольствием следя,
как