"...Разойдитесь,  ополченцы,  по  деревням,  возвеселите жен,  матерей,
детей!   Долго  ли  томиться  им  у  потухших  очагов?!  Направьте  соху  на
осиротевшие поля!  Пришло  время  оглянуться на  свое  житие,  осенить  себя
крестным знамением и утешиться, ибо святая церковь незыблемо стоит на защите
своей паствы.  С миром да прибудьте в дома свои! Повесьте оружие над тахтой,
расседлайте коней!  Да  отдохнут друзья боевые!  Да  придет народ с  улыбкой
радостной в церковь!  Да возблагодарят господа нашего молебствиями и свечами
за ниспосланную, озаренную чудом победу!"
     Раскачиваются большие колокола и малые. Гудят, бушуют.
     "...О господи,  творец всяческа,  ты, и никто другой, помог ставленнику
твоему изгнать отца лжи,  дьявола,  из  пределов Картли!  Блюдите имя Иисуса
Христа до скончания века! Аминь! Аминь! Аминь!" - раздается в церквах.
     Звон. Звон. Перезвон.
     Радостный и  потрясенный народ  ринулся  к  очагам,  к  остывшему полю.
Праздник! Веселье! Ушли, ушли враги! Это ли не милость неба!
     Ошарашены ополченцы,  за  много  лет  войн  привыкли они  под  знаменем
Моурави считать себя обязанными перед родиной и  не знают,  на что решиться.
Может, с Моурави посоветоваться?
     - Не время,  -  отрезал Гамбар из Дзегви.  Помолчав, он вдруг поднялся,
расправил широкие плечи.  -  Думаю,  Пациа,  нельзя нам разбрестись, подобно
овцам,  брошенным пастухом.  Моурави тут ни при чем,  сами решим, потом ему,
потихоньку от звонарей, объявим волю ополченцев.
     - Много народа опасно собирать, Гамбар, сделаем другое...
     Собирались в  кружок и  отрывисто говорили,  то  и  дело  поглядывая на
вершины:  а  вдруг там  уже  горят сигнальные огни.  И,  не  доверяя тишине,
привычно подхватывали косматые бурки и сжимали то рукоятку шашки,  то боевой
лук.
     В один из понедельников, когда охрипшие священники мирно, сквозь дрему,
прополаскивали горло настойкой из  листьев инжира,  в  Дзегви,  на  развилке
каменных  троп,   сошлись   выборные  ополченцы.   Конечно,   тайно,   будто
возвращались с охоты,  и вот встретились,  за плечами самострелы,  на поясах
для виду убитая дичь.  А  кто не знает,  раз с  охоты,  значит,  и  разговор
подходящий. На всю улицу об удачах кричат.
     - ...Кто?! Кто подстерег льва?!
     - Я  подстерег,  хотел задние когти у  льва пощупать,  только хищник не
согласился.
     - Э-э, дорогой, подстерегал льва, а поймал петуха!
     - Может, у жены выпросил вместе с шампуром?
     Ополченцы хохотали громко, задорно и, подталкивая Гамбара, приближались
к его дому, где над приоткрытой дверью нависло синеватое пятно светильника.
     И  вскоре сакля  Гамбара стала напоминать улей  не  совсем проснувшихся
пчел. Двигаются осторожно, говорят приглушенно. То выбегает, то вбегает внук
Гамбара, гордый тем, что ему поручили стеречь вход, и, не сдерживая радости,
оповещает:
     - Улочка пуста,  лишь каджи звякнул топором о дуб,  а так ни прохожего,
ни соседа, ни даже рыжей собаки причетника.
     В  глиняных кувшинах чуть  белеет молоко.  Никто не  притрагивался и  к
лепешкам, вкусно пахнущим тмином.
     Горячатся все,  сильнее других Ломкаци из  Ниаби,  гневно скинув бурку.
Как?!  Их,  словно неразумных щенков,  хотят отторгнуть от Великого Моурави,
вернувшего им  гордость сознания,  что Грузия не одни лишь замки,  высящиеся
над ними,  и  не  часть долины или горы,  привычных им с  детства,  а  нечто
большее,  без чего сердце мертво,  как рухнувший в пропасть камень.  Недаром
их,  знатных ополченцев,  за агаджа обходят гзири и  нацвали,  а  сборщики с
трепетом переступают через порог их домов.
     Пациа опустил руку на  прадедовский клинок,  как  знак клятвы.  Никакие
силы не  вернут его в  прежнее состояние покорного верблюда,  на  чьем горбу
князь, возомнивший себя львом, перевозит в свое логово то богатство, которое
народ оплачивает кровавой слезой.
     Зашумели ополченцы.  Моле из Ахали-Убани так сжал кулаки, что и дружине
не  разнять:  перед  братством воинов и  лев  не  больше,  чем  петух.  Если
одновременно обнажить лезвия шашек,  образуется такой лес,  что и  мошкам не
пролететь. О таком свойстве ополченцев еще узнают мучители народа.
     Слова  затрещали,   как  орешник  на  костре.  Жена  Гамбара  испуганно
напомнила об участи Хосима;  прикрыв буркой окно, она умоляет вести разговор
потише.
     - Тише нельзя,  -  отшучивается Моле, - святой отец, говорят, на правое
ухо плохо слышит.
     Гамбар принялся добродушно утешать жену,  уверяя, что если она принесет
из  подвала два  кувшина прохладного красного,  то  все  соседи  не  отличат
походку гостей ополченца Гамбара из  Дзегви от  походки кутил из  духана под
названием: "Не ешь мацони, вино есть!"
     - Хосим идет!  -  почти крикнул внук  Гамбара в  полуоткрытую дверь.  И
торжественно:   -  Клянусь  святым  небом,  гордо  ступает,  совсем  как  до
отлучения! И еще...
     Не  дослушав,  ополченцы  ринулись  навстречу  Хосиму,  обнимая  его  и
троекратно целуя, как на пасху.
     Нельзя сказать, чтобы у всех на душе было спокойно, но... так бывает на
горной дороге:  стелется будто прямо,  и  вдруг поворот,  а  там  или  ангел
источника с зеленой веткой, или с красным хвостом черт сухой панты.

     С