сам сразу на траву выскочит.
Чашу  каждый  подставляет,  чурек  уже  разломан,  откуда-то  появились сыр,
зелень! "Будь здоров! Будь здоров! Мравалжамиер!.. Э-хе-хе... Смотрю на луну
- что сегодня с нею?  Как чаша,  в вине тонет...  Э-э,  всем тогда жаль, что
время уже стада домой гнать".
     - О-хо-хо-хо!  - заливисто хохотал Шадиман, прикладывая шелковый платок
к губам, как бы стараясь приглушить слишком откровенный смех.
     Папуна, вновь наполнив его чашу вином, миролюбиво продолжал:
     - Видишь,  князь,  и от скуки есть лекарство.  Будь здоров,  царедворец
Шадиман Бараташвили!  -  Папуна поднял чашу,  осушил и потряс над головой. -
Хотя у тебя и у Саакадзе разные мысли об овцах, но скучает мой "барс", когда
долго о тебе не слышит, потому и гонит своих овец ближе к княжеским рубежам.
     - Не надеется ли,  что я наконец образумлюсь и помогу ему вытащить овец
из  болота?  Скажи "барсу":  напрасно рассчитывает,  -  помогу тине поглубже
засосать.
     - Тоже так думаю.
     - А не думаешь ли, что и метехское болото опасно для лазутчиков?
     - Если  бы  сведения возили  в  хурджини и  мне  бы  пришлось нагрузить
караван,  тогда,  конечно, опасался б, а раз все укладывается в голове, то я
все  равно что  голый,  -  а  голые все одинаковые.  Вот вчера решил в  Куре
выкупаться;  только разделся - вижу, один голый свой тройной живот на солнце
сушит.  "Э-э, кричу, почему жиром небо смазываешь?" - "Как смеешь, - в ответ
рычит хозяин живота,  -  со мною шутить!  Я князь при царе Симоне!" - "Очень
прошу прощения!  - в ответ рычу я. - Не узнал. До сегодняшнего утра думал: у
князя на животе фамильное знамя выжжено, а на... скажем, спине - собственное
имя!"  Так почему-то рассвирепел мой сосед по воде,  что чуть без шарвари не
убежал,  в одной папахе.  Простудиться мог.  Хорошо,  телохранитель со скалы
спрыгнул и на ходу князю шарвари натянул.
     Снова рассеялись тучи на челе Шадимана,  и он небрежно заложил шелковый
платок за пояс. Даже Арчил чуть улыбнулся.
     - Знаешь,  азнаур,  ты и голый не пропадешь. Почему Моурави не посылает
тебя послом к султану?  Наверно,  вытянул бы у него даже...  скажем, Золотой
рог?
     - Может, и послал бы, но я уже "львом Ирана" объелся.
     - Выходит, боишься, что султан так же обманет?
     - Иначе не сумеет -  дышит Босфором!  А там обман - как дельфин: с виду
невинный, а зубы - пила.
     - Никогда не одаривал дельфинов своим вниманием.
     - Большое упущение, князь, при твоем уме непростительно. Сам посуди: ты
стремишься к славе, тебе добрая судьба посылает вместо достойного противника
- труса; ты алчешь величия - тебе подсовывают царя; ты жаждешь правды - тебе
предлагают монаха!
     - Ты, азнаур, опасный человек.
     - Мог быть опасным,  но,  увы мне,  выслушай мой совет: созерцать лучше
хвостатого,  чем бесхвостого ставленника шаха, народ смеется: "Какой веселый
Папуна, сколько лет не надоест ему говорить о царях!"
     - Обещаю тебе,  азнаур,  к  своему столетию вспомнить твой совет.  А  в
ожидании торжества,  -  Шадиман взял  у  чубукчи свиток,  -  передай Георгию
Саакадзе,  что у  князя Шадимана Бараташвили хоть и разное с Великим Моурави
отношение к  овцам,  но  он  тоже скучает,  когда долго со  стороны Носте не
слышит  грома.   Сегодня  суббота,   выедешь  не  раньше,   но  и  не  позже
понедельника.  Вот ферман на свободный проезд.  Знай,  азнаур, свиток должен
получить только Георгий Саакадзе.  Чубукчи будет  ждать тебя  на  рассвете у
Авлабрис-кари.
     И  Шадиман  ушел.  В  недопитой чаше  отражался луч,  пробившийся через
задернутую занавеску.  В нише виднелся крылатый конь,  вырезанный из дерева.
На оленьем роге повис башлык,  обшитый позументами. Знакомые вещи возвращали
к реальному ощущению наступающего дня. И еще более неправдоподобным казалось
посещение Шадимана.
     Арчил недоумевал:  ведь  царедворец считал ниже своего достоинства даже
приблизиться к  третьему  двору,  где  размещались царские  конюшни,  а  тут
просидел до рассвета,  вино пил...  Какая цель?  Наверно,  важное послание к
Моурави.

     Черным шатром высоко поднялось небо.  Вызвездило, но крепостная дорога,
примкнувшая к скалистым отрогам,  теряется в кромешной мгле. Темные, мрачные
выступы  нависли  над  Инжирным  ущельем.  Таинственные очертания  башен  не
озаряет ни один огонек.
     Ни стука копыт,  ни звона оружия. Знамена свернуты, не гремят барабаны,
безмолвствуют  длинные  трубы,  окутанные  черным  войлоком.  Грозен  приказ
сардаров,  минбашей:  "Во имя аллаха,  войско должно стать бесшумным!" И вот
сарбазы стараются даже не дышать.
     Силуэты верблюдов,  как черные призраки пустыни,  на  миг появляются на
гребне и  тотчас исчезают.  Тысячи в напряженной тишине стремятся не сломать
походный строй.
     Одна  часть  персидского  войска,   миновав  крепостной  ход,  медленно
втягивается в  Инжирное ущелье,  где соединяется с  другой -  выползающей из
Ганджинских ворот.  Образовав