а,  и тотчас змейками
побегут огоньки,  коварно подбираясь к зарослям,  а там - к лесам, к гнездам
птиц  и  берлогам зверей.  И  хоть далеки еще  эти  неудержимые змейки и  не
превратились в  огнедышащую  тучу,  безжалостно  испепеляющую и  нежно-белый
цветок на бугорке и  огромный карагач,  оплетенный вьющимися стеблями дикого
винограда,  но  по  ярким  зарницам,  будоражащим бездонные  выси,  по  едва
уловимому  запаху  дыма,   доносимому  буйным  ветром,  уже  ясно  ощущается
приближение опасности.
     И именно это ощущение целиком охватило князей. Невидимый огонь бедствий
вплотную приблизился к  замкам,  готовый вот-вот  превратить в  пепел основы
основ.   И  под  напором  этого  огня  качались  зубчатые  стены  крепостей,
рассыпались города, гибло царство.
     "Где Месхети? Где Гори? Где могущественное владение Лоре?" - восклицали
владетели, ослепленные всепожирающим пламенем.
     И   князьям  всюду  мерещился  противник.   Пугали  живых  хищников  их
изображения на реющих знаменах.  И  вновь трубили трубы.  Пронзительно ржали
кони,  и  искры из-под  копыт были  ярче  звезд на  небе.  Пыль клубилась по
дорогам и тропам,  скрипели висячие мосты,  срывались камни, образуя обвалы,
грохочущие в мрачных ущельях.
     Высокие  стены  то  одного  замка,   то  другого  ощеривались  копьями.
Скидывались с плеч бурки,  образуя черные валы.  Вдоль дарбази выстраивались
кресла,  переливающиеся фиолетовым цветом надежды и  пурпурным -  войны.  И,
подобно  обвалам,   гремели  речи,  распадаясь  на  отдельные  слова  гнева,
бессилия; возмущения, коварства, ненависти. Не было лишь любви.
     Колесница солнца скатывалась за  вершины,  поднимался бледно-серебряный
щит  луны,  вот  исчезал  и  он  в  розоватых  переливах зари,  и  вновь  на
дорогу-дугу выносилась колесница,  неслась над замком,  роняя на  его сады и
башни огненные спицы.
     И снова собирались князья,  спорили о том, к кому выгоднее примкнуть: к
Саакадзе или к Симону Второму, убеждали друг друга - и снова расходились, не
зная,  как поступить, на что решиться. Вынужденный плен в собственных замках
порождает не только скуку, но и отчаяние. Мечи превращаются в лишний груз, и
доблестные витязи тащат его, как мулы или верблюды.
     - Позор!
     - Не потерпим!
     - К оружию!
     Но...  у кого в плену они?  У Моурави?  Тогда почему не требует "барс",
как Шадиман, войска?
     У Шадимана? Тогда почему "змей" просит войска, а не сам берет?
     Хмурится старый Липарит: он-то знает, на чью сторону выгоднее стать. Но
княжеское знамя - святыня. Не следует отрываться от сословия.
     "Пусть сосед начнет", - думают одни.
     "Не опоздать бы!" - тревожатся другие.
     Равнодушно сыплется песок в  часах из  верхнего шара  в  нижний.  Время
безжалостно, и каждый боится очутиться внизу.
     Первым погнал гонца к Моурави взволнованный Квели Церетели.  В послании
он клялся, что давно и навсегда уверовал: сильнее, чем меч Великого Моурави,
нет  оружия!  Пусть только Моурави пожелает,  и  княжеские замки распахнутся
перед ним,  как  храмы в  день светлого воскресенья.  И  если Моурави сумеет
привлечь хотя бы  двух сильных войском князей,  то не один он,  Церетели,  а
многие князья поспешат стать под знамя "барса, потрясающего копьем".
     Гонец присматривался к Бенари. Свиток лежал перед Саакадзе.
     "Трусливые мотыльки",  -  думал Саакадзе.  Но во имя Картли он не смеет
отказываться  от  малейшей  возможности  раздобыть  войско.   А  если  снова
обманут...  Что  ж,  ничего  не  изменится.  Необходимость  подсказывает  не
накидывать на глаза розовую кисею.
     И,  скрыв презрение,  Саакадзе начал переговоры с владетелями. Он ждал,
что  ранее  многих держателей фамильных знамен отзовется князь  Липарит,  но
совсем   нежданно   прискакал  посланец  от   влиятельного  князя   Кайхосро
Бараташвили,   родственника  Шадимана.  Его  огромные  владения,  охраняемые
отборными  дружинами,   вызывали   зависть   даже   у   Эристави  Ксанского.
Неприступность Биртвисской крепости использовалась деятельным Барата,  и  он
усердно накапливал пешие и конные войска. Уверившись, что он неуязвим, князь
стал  еще  более  высокомерен и  напыщен,  изумляя  даже  самых  надменных и
чванливых владетелей. Он редко посещал Метехи, не удостаивал вниманием Совет
князей.  Во  время могущества Великого Моурави биртвисец не признавал власти
Непобедимого,  позже -  власти царя Теймураза,  и  еще меньше -  царя Симона
Второго.  И  вдруг  "всесильный  Барата",  как  звали  его  князья,  изъявил
готовность "поставить своего коня  рядом с  конем Моурави и  гнать персов до
второго пришествия!"
     Весть о  действиях Кайхосро Бараташвили понеслась по  всей  Картли,  от
замка к замку.
     Озабоченный и  вместе с  тем  обрадованный Липарит поспешил последовать
примеру  Барата  и  лично  прибыл  в  Бенари.  Удобно  усаживаясь в  кресле,
отливающем пурпуром,  он советовал Моурави привлечь Палавандишвили и  Фирана
Амилахвари, особенно последнего, который, несмотря на возвращение в Метехи и
Шадимана и Андукапара, заперся, как барсук, в своем замке и не отзывается на
настойчивые приглашения своего брата.
     - О-о-о! Липарит выезжал на тайную встречу с Саа