глядел шах  Аббас вошедшего и  застывшего у  порога Керима.
Приятная наружность и  скромность располагали к пришельцу,  но шах знал:  не
всегда хамелеон рядится в отталкивающие цвета.
     - Караджугай-хан  усладил мой  слух  рассказом о  твоих путешествиях по
Гурджистану.  Ты удостоен мною лично сказать,  что ты созерцал и  что слышал
полезного и вредного для Ирана?
     - Всемогущественный шах-ин-шах, - Керим склонился до ковра, - под твоим
солнцем Ирану нечего страшиться тщетных усилий воробьев стать соловьями.
     - А Саакадзе ты тоже считаешь воробьем?
     - Милостивый шах-ин-шах,  если бы Саакадзе был даже слоном,  он не смог
бы хоботом притягивать к себе обратно птиц, налетевших на зерна Теймураза.
     - До меня дошло,  -  вмешался Юсуф-хан,  -  что ты был принят Саакадзе,
сыном собаки, почетно и одарен не в меру.
     - Неизбежно мне ответить тебе,  хан,  что я нужен Саакадзе,  как шакалу
опахало...
     Эреб-хан фыркнул,  Караджугай одобрительно моргнул глазом,  ибо заметил
спрятанную в усах шаха улыбку.
     - Но похож ли сейчас на свирепого полководца старший "барс"? Ты видел и
слышал его? - сощурился Эреб-хан.
     - Стремился, хан из ханов, но не всегда желание совпадает с начертанным
судьбой...  Как раз в  тот день,  когда я пригнал караван и сам,  переодетый
турком,  хотел направить верблюдов к  дому Саакадзе,  он с ханум и сыновьями
выехал в  Ананури на свадьбу князя Эристави с  дочерью кахетинского безумца,
возомнившего себя царем. Мне и Попандопуло, из лавки которого мы смотрели на
их проезд, осталось только вздыхать о неудаче.
     - А  почему ты  так вежливо произносишь имя изменника,  не  прибавляешь
"сын собаки"?
     - Непременно потому, Юсуф-хан, что у турок собака священна.
     - А ты разве турок?
     - Слава аллаху,  нет!  И если бы пророку было угодно вложить в мои руки
шашку, я бы не бежал с Марткобской равнины, как заяц от собачьего лая.
     - Аллах! - вскрикнул побагровевший Юсуф, вспомнив, как он ловко скрылся
на чужом верблюде из Марткоби.  - Этот раб дорожит своей головой, как гнилым
яблоком!..
     - Ибо  без  желания  аллаха  и  повеления шах-ин-шаха,  -  Керим  снова
склонился ниц, - и волос не упадет с моей головы.
     Малиновые пятна  поползли  по  лицу  Юсуфа,  он  чувствовал,  что  ханы
одобряют дерзкого,  но он обещал тайному гонцу Али-Баиндура, что Керим будет
растерзан палачами, и возмущенно крикнул:
     - Как  смеешь,  презренный  раб,  упоминая  изумрудное имя  всемогущего
шах-ин-шаха, не добавлять восхваления!
     - Да будет тебе известно,  усердный хан: изумруд подобен улыбке аллаха,
он озаряет наместника неба,  а  неуместное восхваление только смешит умных и
радует глупцов.
     Юсуф-хан вскочил.  Керим незаметно нащупал в складках пояса тонкий нож,
которым решил пронзить свое сердце,  если шах  повелит пытать его...  Но  он
должен спасти себя,  ибо в этом спасение царя Луарсаба и царицы Тэкле... Вот
почему  вместо  униженных  поклонов  и  клятв  верности  он  дерзко  бросает
оскорбление советнику шаха!
     Ханы тяжело молчали, с тревогой поглядывая на грозного "льва Ирана", но
шах  продолжал внимательно разглядывать Керима.  Он,  как  всегда,  угадывал
благородство:  смельчак  лучше  погибнет,  чем  позволит  оплевать  себя,  и
неожиданно спросил,  как  Керим  попал к  Али-Баиндуру.  "Остаться жить!"  -
сверкнуло в  мозгу  Керима...  Али-Баиндур  не  осмелился сказать шаху,  что
получил Керима от Саакадзе, и он смело рассказал, как, будучи каменщиком, он
воздвигал дворец Али-Баиндуру и,  в изобилии наглотавшись пыли, остановился,
чтобы вдохнуть воздуха.  Тут же  он  получил удар палкой по спине:  "Ты что,
презренный раб,  осмелился  кейфовать?"  На  окрик  надсмотрщика он,  Керим,
ответил:  "Да  отсохнет рука,  обрывающая чудо,  ибо на  долю бедняков редко
выпадает кейф".  Заметив одобрительную усмешку шаха,  Керим, совсем осмелев,
продолжал:
     - Аллах  подсказал  доносчику  побежать  к  Али-Баиндуру.   Выслушав  о
дерзости каменщика,  хан  сказал:  "Как  раз  такого ищу".  Назначив сначала
оруженосцем,  хан  через сто  базарных дней  выучил меня опасному делу.  Как
священную книгу, перелистывал аллах годы и хан неизменно одобрял мои способы
добывать  в  чужих  землях  слухи,  отражающие истину...  И  по  прибытии из
Гурджистана хан  выразил удовольствие видеть  своего  помощника невредимым и
нагруженным ценным товаром...
     Керим притворялся,  что не догадывается о вероломстве Баиндура.  Иначе,
даже в случае спасения, он не мог бы вернуться в Гулаби.
     Шах минуту молчал, и никто из советников не осмелился нарушить раздумье
повелителя.  И вдруг зазвучал голос.  Нет!  Это не был голос рыкающего "льва
Ирана", не был голос грозного шах-ин-шаха. Нежнейшие звуки лютни разливались
в  воздухе...  И  казалось,  Габриел,  легко  взмахивая крыльями,  услаждает
правоверных сладчайшим ветерком.
     В  смятении Караджугай-хан  откинулся к  стене.  Безумный страх охватил
Юсуф-хана:  "Да  будет  проклят  Али-Баиндур,  натолкнувший его,  Юсуфа,  на
разговор, вызвавший превращение Аббаса в ангела!.."
     Эреб-хан моргнул раз,  другой...  Да  прославится имя аллаха!  На троне
вместо шаха  -  золотая чаша,  наполненная рубиновым вином.  Язык  Эреба  не
помещался во рту,  он высовывался и  вздрагивал,  как у  истомленного ж