более простую рясу,  надел низко белую
широкополую шляпу из тонкого поярка с нашитым сверху серебряным перекрестьем
и приказал подать крытый возок.
     Когда он прибыл в  Посольский приказ и  прошел под сводами в  небольшую
комнату, где Иван Грамотин постоянно оберегал "большие печати царства" и где
на дубовых полках высились в кожаных переплетах,  обвязанные золотой тесьмой
приказные дела,  разговор Ивана  Грамотина с  архиепископом Феодосием только
начался.
     Запах камня,  воска и  прохлада,  нисходившая от  сводов,  отвлекали от
дневной суеты.  Темно-вишневая занавеска лишь приглушала голоса беседующих в
соседней комнате.
     Облокотясь  на   посох,   обложенный  чеканным   серебром,   и   удобно
расположившись в  кресле,  на  спинке  которого  мрачно  чернел  романовский
двуглавый орел, Филарет стал подслушивать. Но что это? Архиепископ Феодосий,
который так пришелся ему по душе,  ибо был ясен в  мыслях,  а речь строил по
церковному византийскому образцу,  с  жаром  глаголил сейчас не  о  храмовом
оскудении Кахети,  откуда паскудный шах  Аббас вывез ценности монастырей,  и
даже не о царе Луарсабе, вот уже шестой год томящемся в персидской неволе, а
о наглом буянстве Булат-бека и Рустам-бека,  и здесь, в единоверном царстве,
осмелившихся напасть на грузин.
     Думный   дьяк   опасливо   покосился  на   темно-вишневую  занавеску  и
успокоился.  Шнурок с  кисточкой был поднят на  шесть вершков.  Патриарх уже
занял,  как делал всегда, высокое подслушивательное кресло. Проведя ширинкой
по губам, Иван Грамотин приступил к разговору издалека:
     - Ведомо царю Михаилу Федоровичу и государю святейшему патриарху нашему
Филарету от  многих людей и  от греков,  приезжающих к  ним,  государям,  из
греческих земель,  что был в  Иверской вашей земле хитон,  в котором Христос
был распят...
     Архиепископ Феодосий,  памятуя о  совете Дато,  прибегнул к решительной
мере защиты и выразил на своем лице предельное недоумение.
     - И  царь  всея  Руси  и  святейший патриарх,  -  кротко продолжал Иван
Грамотин,  -  жалуючи тебя, архиепископ, велели о том расспросить. Ведомо ль
тебе о том, где тот Христов хитон в Иверии был - в царских ли сокровищницах,
или в церковной казне, или в каком храме? И каков тот хитон был? И случилось
ли  тебе самому его видеть?  И  чем ткан?  И  впрямь ли то сокровище взял из
Иверской земли Аббас-шах? И иные святыни еще ли в грузинской земле есть, или
все шах разорил и все поймал? И какие иные святыни поймал?
     Ответ на  эти вопросы думного дьяка придвигал или отбрасывал от  границ
Кахети  тысячи  тысяч  сарбазов.  Архиепископ  поднял  голову  и  вопрошающе
посмотрел на Ивана Грамотина:
     - О  чем  глаголешь,  боярин?  С  испокон веков  хитон  Христа как  был
иверской святыней, так и остался.
     Думный дьяк, как бы не поняв Феодосия, задушевно продолжал:
     - Святейший патриарх,  православной веры  рачитель,  не  может спокойно
зреть божественные святыни в нечестивых руках.
     Феодосий с трудом сдержал горькую улыбку:
     - Не может, а зрит спокойно, как шах Аббас последние святыни собирается
в Иверии растаскать.  -  И,  вновь припомнив хитрую мысль Дато,  единственно
верную в наступившей битве "трех воль", елейно произнес: - Слава тебе, боже,
- кого бог  любит,  того наказует.  Мы  много претерпели.  Но  возблагодарим
господа нашего Иисуса Христа:  господь дал,  господь отъял.  А за те святыни
всего христианства,  которые не отъял,  дважды возблагодарим.  Вижу, боярин,
что впал ты в  великое сомненье.  Знай,  мне на своем слове стоять в  правде
твердо,  понеже откуда выходит слово, оттуда и душа. Я, архиепископ, про то,
где Христов хитон и иные святыни,  ведаю.  Раньше находились они на Голгофе,
где Христос ходил по земле,  в двенадцати монастырях.  А хитон - да славится
святая троица,  отец, сын и святой дух! - на Голгофе устроен был, в соборной
церкви Воскресения Христова, в сундуке...
     Взором острым,  как  игла,  колол архиепископа Иван  Грамотин:  "Неужто
догадался?" Но Феодосий, словно позабыв о земной юдоли, закатил глаза к небу
и предался воспоминаниям:
     - А был у нас,  у грузин, царь Симон. Отходя в вечность, он все отказал
сыну своему Георгию Десятому.  Но  вскоре султан и  шах с  двух сторон,  яко
звери  бешеные,  стали  терзать  Иверию.  И  тогда  воздвиг царь  Георгий на
неприступной горе каменную церковь и  в  ней схоронил Христов хитон.  Сундук
царя стал приютом многих святынь.  А в дни ликования или печали, когда хотел
народ лицезреть святыни свои,  открывал сундук тот всем собором, а по одному
даже пастыри к  нему не  приближались,  ибо не  стерпел бы всевидящий творец
надругательства над неземной тканью.  И кто из христиан мысль допустит,  что
мы не сумели укрыть святыню?! А мусульманам и подавно хитона Христа вовек не
касаться, огнь небесный тотчас поразит неверных...
     - Аминь! - проронил думный дьяк.
     В  углах  сгущалась мгла.  По  извилистой тропинке  мыслей  архиепископ
достиг, наконец, верш