приняв ковчежец,  патриарх не выразил благодарности, а как
бы печалясь раньше всего о шахе Аббасе, спросил о его благоденствии.
     Полилась  слащавая,   льстивая  речь:   "По  милости  аллаха  властелин
персидских и  ширванских земель на  троне -  как звезда на  небе,  блеск его
постоянен и  вечен;  так же как вечен и  постоянен блеск великого брата шаха
Аббаса,  царя Русии.  И  нездоровым не может быть шах Аббас,  ибо от любви к
царю Русии оживляется душа, от любви к царю Русии исцеляется сердце..."
     Князь Одоевский ухмыльнулся и шепнул боярину Пушкину:
     - Море можно исчерпать ложкой, но не лесть перса.
     - По наказу шаха глаголет,  - невозмутимо ответил боярин. - Посол - что
мех: что в него вложишь, то и несет.
     Филарет  передал  ковчежец  крестовым  дьякам  и   вновь  опустился  на
патриарший трон,  словно слился с ним.  Царь же, будто направляемый незримой
рукой патриарха, слегка подался вперед и послов вниманием пожаловал.
     Бесшумно,  как два леопарда,  затянутые в  парчу,  приблизились к  царю
беки.   Придерживая  скипетр  левой  рукой,   царь  правой  коснулся  головы
Булат-бека,  а  затем Рустам-бека.  К  целованию же  руки не допустил -  как
мусульман, чем, впрочем, неудовольствия их не вызвал.
     Чуть  склонился двуглавый орел,  венчающий скипетр,  и  думные  дворяне
установили дубовую скамью прямо против трона.
     Справив поклоны и  посидев немного,  беки  передали волю  шаха  Аббаса.
Булат-бек сказал:
     - "Я,  Аббас,  шах персидский, иранский и ширазский, хочу быть с тобою,
великим царем Иисусова закона, братом моим, в дружбе и любви больше в трижды
три раза,  чем с прежними царями Московии. Печаль благородных - это забота о
двух царствах!  Необъятная дружба и взаимная любовь Ирана и Русии да пройдут
одной дорогой процветания к роднику могущества".
     А Рустам-бек, приложив руку к тюрбану, добавил:
     - "О  великий царь,  сердце шаха  Аббаса с  языком в  союзе.  Да  будет
молитва над тобой,  избранником, и царством твоим! Да будет твоя земля - как
зеленый, а небо - как синий виноград! Я, шах Аббас, говорю: великий патриарх
великому царю  -  отец.  Великий царь  шаху  Ирана -  брат.  Поэтому великий
патриарх шаху  Ирана тоже  отец.  Пятая вода  -  это  слезы рабов,  особенно
грешных.  Сок роз сочится из глаз праведных. Я, шах Аббас, говорю: если есть
в сердце любовь к царю Русии -  я душа, свет излучающая, а если ее нет - нет
и жизни у шаха Аббаса!"
     Подражая шаху,  Булат-бек вкрадчиво продолжал:  -  О аллах! О Мохаммет!
Сколько повелителей христианских стран  через послов просили у  шаха  Аббаса
хитон Христа.  Но шах Аббас видел только истинный свет Москвы,  сорока лунам
подобный.  Собрал ханов и беков властелин Ирана, вскинул глаза к небу, и оно
стало цвета хитона.  Шах Аббас повелел: "О правоверные, кто в Христа и в его
святую матерь не верует, того в пятой воде утопить! А кто о них ппохое слово
вылает,  того  испепелить на  седьмом костре!  Проходя мимо,  долейте воды и
подкиньте хвороста, - так к святым приблизитесь. Нет истины, кроме истины, и
хитон Христа,  как путеводный свет, приведет, иншаллах, любовь шаха Аббаса к
полюсу мира. Снарядить ковчежец!" Так пожелал шах Аббас.
     Внимательно  слушая  толмачей,   Филарет  думал:   "Новую  сеть  плетут
сладкоречивые персы.  Да  только сегодня их  час.  Царь  Теймураз в  грамоте
правду описал:  разорил Иверию шах  Аббас и  вновь замыслил удел  богородицы
осквернить,  вселить мусульманский закон. Но придет не их, иной час, тогда и
окажем  помощь  Иверии  против  перса,  как  всегда  о  том  радела  Москва,
храбростью и  премудрым разумом  прославлена.  Христианские государи  должны
соединиться и показать свою силу басурманам. А ныне ответим шаху ласково, за
хитон священный похвалим и поблагодарим:  грамоту отпишем и поминки отошлем.
Мир и покой да не нарушатся на рубежах наших, восточных и южных. На западных
рубежах к сроку бой начнем... Свейским послам пора на отпуске быть".
     Пока  патриарх искусно решал  земные  дела,  Золотая палата наполнилась
шелестом шелковых тканей и  шумом ковров.  Беки  преподнесли царю  дары шаха
Аббаса.   На  керманшахский  ковер  падали  тулумбасы,  луки,  чарки,  блюда
фарфунные.
     Булат-бек,  скрестив руки на  груди,  почтительно склонился перед царем
Русии, как перед божеством, и преподнес ему саблю булатную в оправе из яркой
эмали.  "Добрая  сабля,  -  подумал царь,  -  да  рукоятка мала",  и  взамен
пожаловал за верный знак военной дружбы сорок соболей в сорок рублев и сорок
куниц.
     Приложил руку к  тюрбану и  Рустам-бек:  там,  под окном,  рыл копытами
землю берберийский жеребец с  огненной гривой,  необузданный соперник ветра,
отныне подчиненный самодержцу.
     Принял царь милостиво и коня, решив испробовать его на соколиной охоте.
А взамен пожаловал сорок соболей в шестьдесят рублев и сорок соболей в сорок
рублев.
     Лицо Филарета было по-прежнему непроницаемо.  Но  на посохе рука уже не
вздрагивала...

     Обрадованные  беки   предались   кейфу.   Высмеивали  царя   Теймураза,
издевались над грузинами, прибывшими в Москву за миражем.
     Заиграли персидские флейты,  забухали думбеки.  Слуги внесли московские
яства,  присланные из царского дворца,  благоуханные меды в  ковшах,  головы
сахара, заморское пиво.
     Булат-бек ликовал:
     - Не  находишь  ли,  Рустам,  происходящее истинным чудом?  Хитон  бога
гяуров стал источником веселья правоверных! Ла илля иль алла, Мохаммет расул
аллах!

     Ближе  к  сумеркам патриарх Филарет призвал к  себе  на  "Святительский
двор" митрополита Киприяна Сарского