ую сердечную дружбу и
любовь".
     С  тех  пор  прошло шесть лет.  И  столько же  раз  подмосковная метель
бушевала  под  стенами  Троице-Сергиева монастыря и  Можайска,  где  полегли
навеки вельможные паны.  Перемирие, заключенное в те годы в деревне Деулине,
еще  было в  силе на  восемь лет,  Россия теперь могла нарушить непреклонное
решение шаха Аббаса превратить Грузию в иранское ханство.
     И  вот  Булат-бек,   не  ведая  о  домогательства  шведских  послов,  с
содроганием ожидал,  допустят ли царь и  патриарх ковчежец в Золотую палату,
или вновь прибудет протопоп и лопатой,  похожей на руку,  загребет последнюю
надежду.
     Отшумел синенебый апрель. Цвела мать-и-мачеха, кудрявилась серая ольха.
Важно и  беспрестанно кричали грачи на верхушках старых лип и седых верб.  И
вдруг ударил гром,  разверзся синий шатер,  и золотыми шнурами навис ливень,
наполняя Китай-город оглушающим гулом.
     Булат-бек морщился,  настороженно прислушивался.  Буйстве чужой природы
наполняло сердца страхом.  Мерещилось беку, что широко шагает над теремами и
башенками каменный богатырь,  грозит твердым пальцем,  заливисто смеется над
посланцем страны роз, песка и миража.
     Но   напрасно  сокрушался  Булат-бек,   скрывая   от   Рустам-бека   за
серо-голубым дымом кальяна,  как за щитом,  опасные мысли. В Посольский двор
весело въезжал князь Федор Волконский.
     Обогнув шатер на  четырех столбиках,  где обрывалась крылатая лестница,
соединяющая парадный двор  с  правым  крылом  здания,  Волконский исчез  под
темными сводами арки,  появился во втором дворе восточных стран и  придержал
коня у крыльца.
     Беки,  только что закончив намаз, вновь надели парчовые туфли. Выслушав
прислужника, Рустам принял равнодушный вид, бесчувственный ко всему земному.
Но  Булат  едва  скрывал  волнение,   хотя  и  не  забывал,  что  у  каждого
правоверного судьба висит на его собственной шее.
     Но  воистину Волконский предстал как  вестник весны.  Бас  его,  словно
зеленый  шум,  прокатился по  сводчатому помещению:  ковчежец велено  послам
везти в Золотую палату.
     "Велик  шах  Аббас!"  -  восхитился Булат  бек,  надменно  выпрямился и
мельком взглянул в  окно.  Перед крыльцом нетерпеливо били  копытами горячие
кони под  разноцветными седлами и  в  богатом уборе.  Поодаль стояли кареты,
обитые бархатом,  видно,  из  царских конюшен.  Мысли Булат-бека  о  веревке
мгновенно испарились...
     Бек  упивался  почетом.  Посольский поезд  остановился вблизи  Красного
крыльца.   Под  приветственные  возгласы  низших  чинов  в  "чистом  платье"
проследовал он,  рядом с красноволосым Рустам-беком,  в Золотую,  подписную,
палату.  Пожаловал их  царь  большой встречей,  на  лестнице и  в  переходах
блистали золотым нарядом приказные люди  и  гости.  Не  пропуская ни  одного
знака внимания,  зорко следил Булат-бек за ковчежцем, который словно плыл по
расписным сеням, высоко поднятый смуглолицыми мазандеранцами.
     Впрочем,  не менее зорко встретили ковчежец бояре и окольничие, готовые
скинуть  золотые  шубы  и   горлатные  шапки,   чтобы  налегке  броситься  к
басурманскому сундуку и  тотчас освободить великую святыню.  Но чин и  обряд
удерживали их на скамьях,  и  лишь из-под седых,  и  как пламя рыжих,  и как
смоль черных бровей сыпались искры нетерпения.
     Боярская дума ставила новую веху на  пути Московии к  Ирану.  Сознавали
это  стольники:  стоящий  справа  от  трона  князь  Иван  Одоевский  впервые
примирительно взирал  на  кизилбашей,  а  князь  Матвей Прозоровский впервые
доброжелательно  слушал  послов  Персиды.   Слева   от   трона  князь  Семен
Прозоровский  впервые  одобрил  привычку  иранцев  красить  волосы   красной
краской, а князь Михаил Гагарин не поморщился при виде их оранжевых ногтей.
     Царь Михаил Федорович милостиво,  вздымая скипетр,  а  патриарх Филарет
беззлобно, опираясь на белый посох, взирали на послов. В знак расположения к
шаху  Аббасу  царь  был  в  наряде "Большия казны",  а  патриарх облачился в
бархатную зеленую мантию  с  "высокими травами и  с  золотыми и  серебряными
источниками", как бы подчеркивающую мягкость приема персиян.
     Почтительно наклонив тюрбан, Булат-бек в витиеватых выражениях высказал
тысячу и одно пожелание властелина персидских и ширванских земель.  Закончив
обряд поклона, бек подал условный знак.
     Выступили вперед шесть  мазандеранцев и  передали ковчежец Рустам-беку.
Залюбовались бояре, восхитились окольничие.
     Ковчежец  горел  вправленными в  него  в  Исфахане  рубинами,  красными
яхонтами,  бирюзой. Шах не пожалел редкостных камней, поражающих величиной и
приковывающих взоры.  На это и рассчитывал "лев Ирана",  как опытный охотник
ослепительным сверканием  отвлекая  орла  Русии  от  долин  Грузии,  которые
собирался вскоре покорить огнем и мечом.
     Воцарилось молчание,  подчеркивающее торжественность и  величие минуты,
перенесшей бояр через шестнадцать столетий и двадцать четыре года к подножию
горы Голгофы.
     Неподвижно, с лицом непроницаемым, сидел Филарет, лишь едва вздрагивала
лежащая на  посохе  рука,  почему и  знали  бояре,  что  обдумывает патриарх
какую-то осенившую его догадку.
     Настроение патриарха Рустам-бек  истолковал как поворот каравана судьбы
в сторону,  угодную Ирану.  Стремясь сладостью речи прикрыть лукавство,  бек
приложил руку ко лбу и сердцу.
     - Шах-ин-шах,  величество Ирана,  повелитель персиян шах  Аббас прислал
тебе,  великому святителю,  золотой ковчежец,  а  в нем,  как в сосуде мира,
великого и преславного Иисуса Христа хитон.
     Неторопливо поднялся Филарет,  протянул руки и принял ковчежец. Одеяние
патриарха  в   сочетании  со  статностью  полководца  и   суровостью  монаха
представляли величие не только церкови,  но и государства. И царь облегченно
вздохнул, ибо был утомлен туманом, обволакивавшим Золотую палату.
     Благоговейн