рошептал Гиви, - сколько сам живых ни убивал, а от
такого сон можно потерять.
     - Бездомные мертвецы страшнее страшного, - вздохнул Дато.
     - ...и  теперь  всяк  сиротку  изо-би-и-и-дит!   -  вопила  над  гробом
одутловатая женщина в рваном тулупе.
     - А вот всякая кислядь! Пирожки с кашей!
     - Огурчиков кому? Оближешь - рай увидишь!
     - Гуси в гусли,  утки в дудки,  вороны в коробы, тараканы в барабаны! -
приплясывал  тут  же  возле  гробов  гусляр,  распахивая  вишневый  зипун  и
подбрасывая черную шапку с пухом.
     - Чтоб  тебя  иссушила  скорбь  неисцельная!  -  обрушилась на  гусляра
старуха,  смахивая с себя черную шапку с пухом. - Чтоб тебя сгрызла скудость
последняя!  -  И,  не  меняя  голоса,  затянула:  -  Подай кус  Христа ради!
Милостыня отверзает врата  рая!  -  Тыкая  обрубком  пальца  на  богданов  -
младенцев-подкидышей,  ревущих в стоящих перед ней лукошках,  стала злобно в
кого-то  вглядываться,  словно  узрела  родителей подкидышей:  -  Каина  сын
батька, Каина дочь матка, подайте своему дитятке! - И, плюнув кому-то вслед,
заголосила:  - Сердобольный народ, обернись на горе: босы! наги! не прикрыты
ниточкой!  Брось в  лукошко на  пропитание ангелочков,  в  рождении своем не
повинных!
     Едва успели "барсы" опустить горсть монет в лукошко, как им прямо в уши
загундосили   калики   перехожие:    бродячие   слепцы,   певцы   Лазаря   и
Алексея-человека божия:

                Как во го-o-po-де во Иеру-са-а-л-и-и-ме
                Го-о-сподь бо-ог на змия раз-гне-е-ва-а-лся-а...

     Откуда-то вынырнул лоточник,  заломил шапку набекрень и  завертел перед
щедрыми чужеземцами сахарных лебедей:
     - Подкидывай деньгу в печь! Топи жарче!
     Толмач вскинул руку,  и  вмиг,  словно из-под  земли,  вырос караульный
стрелец и дал лоточнику по загривку.
     На грудастом коне врезался в  толпу дьяк Холопьего приказа,  зашикал на
весь крестец, забасил:
     - Кабальная девка Феколка, приноси богу покаяние, а государю вину свою!
Эй,  православные,  учиняю  розыск!  А  снесла сия  девка  от  Панова Буяна,
человека князя  Ивана  Васильевича Голицына,  шапку  золотную женскую,  цена
шапке пять рублев,  да  крест золотой,  да  перстень золот с  яхонтиком,  да
телогрею женскую белью под дорогами под желтыми, нашивка - пуговки серебряны
золочены,  цена десять рублев. А приметы ee: плосколика, нос вздернут, глаза
красно-серы,  волосом брови русы,  на правой щеке знамечко черненько, ростом
средняя.  На  ней  шуба  баранья  одевальная да  шапка  желтая  киндяшная на
зайцах...
     И откуда-то из толпы взлетел крик:
     - От  поклепа погибнуть вам,  вороны!  Взял  меня Буян к  себе во  двор
сильно!
     Дьяк встрепенулся:
     - Лови, ярыги! Держи!
     Метнулась толпа. И сразу отступила.
     Толкаясь и горланя, знакомый всем озорник Меркушка улюлюкал:
     - Держись, народ! Не то будет недород! К кому шишка прискачет, а кто от
шиша заплачет!
     Нещадно ругаясь,  ярыги кидались во  все  стороны,  но  девка бесследно
сгинула.
     А  озорник в  разорванных серых  сермяжных штанах,  в  овчинной шапке с
лазоревым верхом,  торчащей на  рыжей  копне  волос,  в  бараньем поношенном
кафтанишке,  накинутом на одно плечо,  с  медным крестом на мускулистой шее,
грозил,   что  не  будет  он  Меркушкой,  коли  не  влепит  кобелю  Петлину,
поклепщику,  из-за которого он, Меркушка, волочась по Москве третий год, сам
с волокиты вконец погиб.
     - Быть тебе в Сибири! - выкрикнул лоточник.
     - За доброе слово жалую жеребцом каурым!  - загоготал Меркушка и двинул
лоточника каблуком. - Вдругорядь не попадайся!
     Вприпрыжку  подкатился  Меркушка  к   старице,   обивающей  лбом  порог
покосившейся церквушки, заскоморошничал:

                Идет старица
                В баню париться.
                Мокнет, чучело,
                Очи вспучила.
                В шелк оденется,
                Раскобенится,
                Кликнет борова
                Злого норова.
                Подожмет купца,
                Поднесет винца.
                Полно, старица,
                На сук зариться!

     Старица, отплевываясь, неистово крестилась. Но Меркушка внезапно увидел
проезжающего архиерея, вложил три пальца в рот, засвистел, заорал:
     - Ишь,  в карету сел, растопырился, что пузырь в воде! Выставил рожу на
площади, чтобы черницы любили!
     Архиерей побагровел, забасил во всю мочь:
     - Воистину окаянный! Эй, ярыги! Объезжие! Стрельцы!
     - Сидеть холопу в железах,  -  сказал толмач "барсам",  с удовольствием
наблюдавшим за парнем.
     Вдруг кровавым отсветом,  точно палашом, полоснуло по улочке. На другой
стороне из чердака боярского терема вырвалось пламя.
     Забили  набатные  колокола.  Кто-то  тащил  кадки  с  водой,  рогатины,
водоливные  трубы.  Набежала  ватага  дворовых,  принялись  топорами  рубить
дубовые двери.  Огонь рос,  едкий дым кружил,  взлетал буро-черными клубами,
словно выдувал их  кто-то озлобл