л,  о  тебе
расспрашивал. И вдруг такое бросил: "Правда, умный Моурави скакал, скакал по
золоту,  а  споткнулся...  скажем,  на Теймуразе..."  И захохотал,  а за ним
услужливые придворные -  и  такой  смех  поднялся,  что  занавески на  окнах
колыхались.  Тут  мой Гурген сильно рассердился и  дерзко ответил:  "Моурави
споткнулся,   потому  что  на  гору  коня  гонял,  а  кто  вниз  катится  на
собственном,  скажем,  седле,  никогда не споткнется.  Одно знай, светлейший
владетель,  наш Моурави достигнет вершины, где солнце держит щит картлийской
славы...  Достигнет потому,  что  народ для  его коня подковы выковывает..."
Сказал Гурген,  а сам задрожал:  что теперь будет?  Чем засечет светлейший -
шашкой или плетью?  Или еще хуже -  цепь на  шею прикажет надеть до большого
выкупа.  Не  успел мой  сын  как следует испугаться,  Леван снова захохотал:
"Э-о!  Молодец! Люблю смелых купцов, люблю преданных людей! На, выпей! - Тут
он наполнил вином серебряный кубок и поднес Гургену. - Выпей, а кубок в свой
карман опусти на  память обо  мне.  Держитесь крепко за  Моурави,  только он
может спасти вас от напевных шаири Теймураза".  Гурген с удовольствием выпил
вино, поцеловал кубок, опустил в карман и, распростершись ниц перед Леваном,
поцеловал цаги...  Не  из  благодарности за подарок,  а  от радости,  что не
зарублен и не отравлен...  Не очень дорогой кубок, серебро тонкое и величины
скромной.  Нуца  говорит:  "Не  ставь рядом с  подарками Моурави,  не  порть
комода".  А как не ставить? Все же из рук владетеля, почти от царя, получил.
Думал,  гадал,  - спасибо, старый Ясе выручил, взял и вычеканил на кубке: "В
дар  купцу  Гургену  от  светлейшего Левана  Дадиани  за  прославление имени
Великого  Моурави"...   Очень  украсился  кубок.   Теперь  Нуца  согласилась
поставить его на середину комода.
     Саакадзе  отстегнул  тяжелое   золотое  запястье  с   крупным  рубином,
окаймленным алмазами, и протянул мелику:
     - Передай,  Вардан,  мой подарок благородному Гургену за  смелую защиту
чести Моурави Картлийского,  -  и, не давая опомниться ошеломленному мелику,
продолжал:  -  После празднества оставайся,  вместе с уста-баши обсудим, как
делу помочь, как укоротить руки, а заодно и разбой купцов Кахети.
     Отдаленная тропа обрывалась над самой крутизной. Вьющиеся стебли дикого
винограда оплетали высокий карагач. Глухо доносился сюда шум взбудораженного
замка.   Саакадзе  остановился,  окидывая  зорким  взглядом  долину,  словно
расплывающуюся в голубоватом дыме. "Сомневаться не приходится, - думал он, -
царь  хочет  упразднить  стольный  город  картлийских Багратиони и  за  счет
Картли,  моей Картли, которой я готов отдать кровь свою, возвеличить Кахети.
Это  ли  не  предательство?!  Но  как  предотвратить разорение майдана,  как
задержать разрушительную силу царя хотя бы до неминуемой войны с  Ираном,  а
там...  Может, действительно я был неправ? Может, следовало прислушиваться к
советам  старцев ущелий  и  воцариться самому?  Нет,  царем  надо  родиться,
сделаться царем нельзя.  Вот Кайхосро из знатнейшего княжеского рода,  а  не
смог стать царем.  И я,  Георгий Саакадзе,  не смог бы.  Разве цари ходят по
майдану,  раздувая мехи торговли?  Или  пируют с  амкарами,  черпая пилав из
общего  котла?  Или  замедляют бег  коня  по  Дигоми,  замечая  потное  лицо
дружинника?  Нет,  если надел такое украшение,  как грузинская корона, то не
следует гоняться по базарам,  дабы не уподобиться шуту. Не одни князья, даже
амкары на  смех  подымут или,  еще  хуже,  начнут негодовать:  "Унижен титул
богоравного!"  А  разве царь смеет иметь свои решения?  Не за него ли думает
придворная свора?  Такое подчинение чужой воле!  Такое бездействие!  И  еще:
царь -  первый обязанный перед князьями. Георгий Саакадзе - первый обязанный
перед родиной.  А может,  "барсы" правы?  Может, следовало обещать надменным
картлийским владетелям воцарение кахетинца, но оттягивать его возвращение до
последней битвы с шахом?  На такое князья согласились бы,  а Теймураз?  Нет,
этот прирожденный царь не усидел бы в Гонио и, сговорившись за моей спиной с
католикосом,  в  один из веселых дней появился бы в Мцхета...  Церковь!  Как
ублажал я  черную братию,  как меня обхаживали они.  В глупости святых отцов
упрекать опасно.  Они знают: еще рано со мною порывать, еще не высохла кровь
на  Марткобской равнине.  Будто два столетия отодвинули от  меня то  буйное,
молодое,  что  называлось  обновленной  Картли.  Что  же  связывает  меня  с
похитителями воли народа?  Их со мной,  конечно,  страх. Хорошо понимают: не
царь Теймураз,  а Георгий Саакадзе защитит обители, распухшие от богатства и
власти.  Что  же  удерживает  меня  от  разрыва  с  лицемерами?  Неоспоримо,
уверенность, что они из личных выгод не позволят царю отодвинуть меня в тень
до  укрощения "льва  Ирана".  Одно  забыли:  победитель имеет притягательную
силу,  и  я  больше не  уподоблюсь овце,  которую безнаказанно можно денно и
нощно стричь,  изготовить из ее шерсти теплую одежду, а потом приколоть хотя
бы  на жертвенном камне или вертеть на вертеле.  Преступно подвергать Картли
бессмысленной  опасности...   Даже  Шадиман  возмущен.   Лазутчики  уверяют:
"змеиный" князь и на порог не допускает владетелей. Через решетку им кричит:
"Саакадзе хоть за  азнауров старается,  а  вы  за  какую цену лобызаете цаги
кахетинскому царю?"  Квели  Церетели  и  Магаладзе службу  мне  променяли на
выезды в Телави и,  нет сомнения,  доносят царю "о безумных действиях плебея
Саакадзе"... Я тоже уважаю Шадимана, - он хоть за княжеское сословие со мной
дерется,  а они за какой песок?  Мелкие люди!..  Да,  шаг верный: если будет
нужда, придется Теймураза натравить на Шадимана, отвлечь внимание опасностью
существования царя-магометанина Симона.  Лишь  страх  за  свое  царствование
может  отвратить мысли Теймураза от  бессмысленного вызова Ирану...  Русудан
радуется.  Празднество в Носте даст мне возможность, не вызывая подозрения у
Теймураза,  сговориться  о  дальнейшем  и  с  дружественными князьями,  и  с
купечеств