инский сотник,
затаивший лютую злобу против "барсов" за  их  проделку над ними в  Метехском
замке,  якобы  по  своему  почину  предупредил  минбаши  об  угрозе  прорыва
азнаурских дружин в  Хевсурети.  Отвергнув кисет с  монетами,  сотник охотно
согласился провести минбаши и  его  тысячу в  тыл  азнаурам,  сражавшимся за
Жинвальский мост.  После  кровопролитного боя  картлийцы  были  отброшены от
моста и засели в крепостце, за четыре дня превратив ее в твердыню отваги.

     Кони,   укрытые  в  подземелье,   стояли  под  седлами.  Нет,  ни  один
саакадзевец  не  попадет  живым  в  руки  персов.   На  ступеньках  церковки
дружинники точили  на  оселке затупившиеся шашки.  Матарс приказал зажечь на
еще  уцелевшей верхней  площадке башни  костер  и  водрузить там  ностевское
знамя.
     Вскоре  в  вечернем воздухе  затрепетал голубой шелк,  на  котором барс
потрясал копьем.  Напряженную тишину разорвал рев, донесшийся из персидского
стана.
     Там,  опершись  на  саблю,  минбаши  старался подавать дрожь,  невольно
охватившую  его  в  этом  мрачном  каменном  аде.  Вызов  картлийцев казался
насмешкой шайтана.
     Ночь,  полная каких-то затаенных зловещих шумов,  продолжалась.  Матарс
обходил  дружинников,  готовящихся к  последнему бою.  В  отблесках  пламени
вырисовывались на  обломках стен  часовые.  Вполголоса распоряжались Пануш и
Нодар,  следя,  как  дружинники собирают в  груды  камни.  То  тут,  то  там
слышалось шуршание стрел,  вкладываемых в колчаны. Кто-то в темноте сетовал,
что  поклялся убить тридцать кизилбашей,  а  убил только двадцать восемь.  И
вот,  если на заре какой-нибудь сарбаз, верблюжий сын, предупредит его своей
стрелой или ударом ятагана,  то с чем он,  провинившийся ностевец,  явится в
рай?  Не  добил вот двух красноголовых и  вместо рога райского вина получит,
наверно,  из розовых рук ангела подзатыльник.  Матарс гасил улыбку,  ибо она
была излишней роскошью в эту ночь, дышавшую могильным холодом вечности.
     Еще не забрезжил первый луч,  а дружинники уже потянулись в разрушенную
церковку.  За разбитым каменным алтарем,  возле уродливой пробоины, тускнела
фреска,  наполовину сметенная ударом  ядра.  Кто-то  нашел  осколок стекла и
приладил фитиль.  Синий  огонек  слабо  освещал крест  из  виноградной лозы,
взнесенный   Ниной   Каппадокийской  к   искрометному   солнцу.   Дружинники
благоговейно прикасались губами  к  подолу:  один  -  прощаясь  несказанно с
родной землей, - вон она тянется по косогору, заросшему колючей ежевикой, до
родника,  обложенного грубо отесанными камнями,  откуда пролегает извилистая
тропинка,  приводящая к  тенистой мицури  -  землянке;  перед  входом в  нее
желтеет арба,  уткнувшаяся оглоблей в  землю,  а на булыжной ограде отдыхают
перевернутые плетеные корзины; другой - прощаясь с матерью, сурово застывшей
у  потухшего  очага,  безнадежно оборвавшей шерстяную нитку  и  остановившей
колесо прялки;  третий -  прощаясь с невестой,  -  узнав страшную весть, она
уронит слезу на  плетенную ею  рогожу или выронит котел,  и  он  с  грохотом
покатится к порогу, затененному чинарой...
     Персидские барабаны не выбивали сегодня веселую дробь.  К  чему?  И так
сарбазы воодушевлены.  И трубы, способные заглушить рев дьяволов, молчали, -
ведь  победа уже  видна.  Там,  на  стенах крепости,  осталось ровно столько
гурджи, сколько нужно на час битвы. Минбаши в тяжелых доспехах легко вскочил
на скакуна и, дико кружась на месте, провозгласил: "Велик шах Аббас!"
     Десятью валами рванулись кизилбаши на  крепостцу,  стремясь взять ее  с
четырех сторон под шквальный обстрел. Казалось, желто-коричневый прибой вмиг
сметет картлийцев,  но они под нарастающим ревом и свистом с такой ловкостью
перебегали с выступа на выступ,  что один превращался в десятерых.  Ответный
поток  обрушился на  персов.  В  секунду стрела за  стрелой накладывалась на
тетиву,  но Пануш недовольно взмахив