Трифилий  молчал  -   он  хорошо  знал,   что  готовит  ему  возвышение
кахетинской церкови.  Но  почему  католикос не  замечает подвоха?  Или  царь
уверил его,  прости господи,  в "чистых" намерениях этих иуд?..  Или святому
отцу  все  равно,  какому  монастырю  главенствовать над  делами  царства  и
церкови?  Или он забыл,  что со времени Давида Строителя и  царя царей Тамар
Кватахевский монастырь занимает первое место  между архимандриями?  А  разве
теперь  при  торжествах  и   съездах  не  становится  он  выше  Шуамтинского
монастыря,  именуемого в Кахети главным?.. Саакадзе сдержит слово и возведет
игумена Кватахеви в сан католикоса, но и самому бездействовать опасно...
     Трифилий пододвинул к Георгию дощечку.
     - Думаю,  шаири не всегда полезны...  один монах, любуясь, зарисовал на
память Телавский замок.  Неразумно действовал зодчий: западная стена слишком
низка и, как огорченно заметил монах, мало защищена... Опять же монах в этом
свитке  описал  для   потомства  устройство  сада...   Если  шах  неожиданно
вторгнется, он легко овладеет опочивальней царя Теймураза.
     Саакадзе и  глазом  не  моргнул,  что  понял  намек.  Нет,  Моурави  не
поддастся искушению убрать неугодного царя...  Не  время  личным обидам,  не
время междоусобицам. И он простодушно сказал:
     - Но  как  не  видят телохранители Теймураза такую опасность?  Так вот,
если церковь меня не  поддержит,  я  ей  больше не  защитник...  Святой отец
дряхлеет,  иначе чем  объяснить его близорукость?  Уже поднятая на  вершину,
вновь Картли катится под гору...  Но знай,  благоразумный друг,  если святой
Георгий благословит мой меч и я снова одержу победу над шахом,  лишь с тобою
мыслю возвеличить имя Христа и царство...
     Только вечером Саакадзе удалось поговорить с сыном.  Было заметно,  что
требование отца  смутило Бежана,  но  веские доводы убедили строгого монаха.
Внезапно служка приоткрыл дверь и внес на подносе вино и фрукты.  Он заметно
медлил уйти. Оба Саакадзе понимающе переглянулись.
     - На том и порешим, сын мой, - спокойно сказал Георгий, - ты приедешь в
Носте,  о  чем просит вся семья,  а  сопровождать настоятеля в  Кахети будет
другой монах.
     И когда служка вышел, Бежан покорно сказал:
     - Да,  мой  отец,  я  исполню твое желание,  упрошу настоятеля Трифилия
разрешить мне сопровождать его на съезд, а оттуда уже прибуду в Носте...

     Шумит Ностевский замок. То ли весна способствует веселью, то ли радость
встречи,  но от Ностури, уже окаймленной зеленым ковром, до верхних площадок
квадратной  башни,  где  на  древке  развевается  знамя  "барс,  потрясающий
копьем", беспрестанно слышатся смех, торопливый говор, жаркие уверения.
     Шумит берег Ностури!  Гул голосов перекатывается от изогнутого моста до
груды кругляков,  окатываемых водой.  Давно так многолюдно не было у бревна.
Тут и старшие деды, незыблемо владеющие почерневшим бревном, присланным им с
незапамятных времен самим богом. Тут и новые деды, совсем недавно подернутые
инеем.
     Новые деды!  Разве не сделало их мудрыми время Георгия Саакадзе,  время
освежающего дождя? Они не оспаривали почетные места на вековом бревне. Пусть
им владеют те,  кто может сказать:  "Я помню, как девяносто пасох назад...",
или:  "Это было,  когда первый Луарсаб повел нас на саранчу Тахмаспа..."  Но
они помнят,  как молодой Саакадзе разбил турок у Триалетских вершин,  и тоже
имеют право на свое бревно.  И вот,  оставив "милость неба" старшим дедам, в
один из дней новые деды подкатили из леса ствол столетнего дуба, очистили от
коры  и  торжественно приладили  к  правой  стороне  главенствующего бревна.
Пошептавшись,  пожилые ностевцы тоже направились в  лес,  и  через несколько
дней с левой стороны главенствующего бревна очутился ствол крепкого ореха...
Нельзя сказать, чтобы такое новшество вызвало восторг старших дедов. Ну, еще
правое бревно туда-сюда,  тоже  деды будут восседать.  Но  левое!..  Где  же
сладостное чувство превосходства?!  Ведь перед ними часами стояли или сидели
на  кругляках все пожилые ностевцы.  Где почетное право начинать и  обрывать
беседу?  Если все сидят,  то и  разговор подобен базарному торгу.  И старшие
деды объявили войну. Но и новые деды и пожилые ностевцы решили не сдаваться.
И  пошло...  Уж не только по воскресеньям,  но и  в  будни с  берега Ностури
доносились бурные всплески спора.  После решительного отказа спустить в реку
Ностури рукотворные - значит, незаконные - бревна новые деды также отклонили
требование отодвинуть бревна  к  реке  на  два  аршина:  нельзя притеснять и
пожилых, для некоторых слов два аршина значат больше, чем три конных агаджа,
но если пожилые хоть с  трудом расслышат их,  то новым дедам совсем придется
туго. Смертельно оскорбленные старшие деды перестали ходить к реке. Но тоска
по  родному бревну,  где столько было пережито,  пересказано,  где бросались
острыми  словами,  где  беспечно смеялись,  перебирая,  как  зерна,  веселые
воспоминания,  и  горестно обсуждали тягостные события,  все сильнее теснила
грудь...  Не налаживался вечерний досуг и у новых дедов, как-то неловко было
усаживаться на  своем  бревне  и  созерцать пустующее стародедовское бревно.
Было не по себе и пожилым. И, пожалуй, всех равно тянуло к общему разговору.
А  какой  интерес говорить только для  собственного уха?  Жизнь стала терять
свою  прелесть.  Первым испугался девяностолетний прадед Матарса,  он  вдруг
почувствовал ломоту в спине... Оказывается, дед Димитрия тоже обнаружил боль
в  правой ноге...  Речной воздух -  целебный воздух,  но  уступить -  значит
потерять уважение. Тут, на счастье, вмешался пожилой отец Диасамидзе, по его
предложению левое бревно чуть отодвинули вглубь