оги у шеи держит...
     Шутку Папуна и  Дато встретили таким безудержным хохотом,  что Хорешани
пришлось прикрикнуть.
     Один  лишь  Ростом  не  смеялся  и  укоризненно покачивал  головой;  не
смеялись и его сыновья, хотя им было очень смешно.
     Не веселился и  Бежан.  Черное одеяние еще сильнее оттеняло его бледное
лицо.  Все здесь ему близки и дороги,  но какое-то незнакомое доселе чувство
одиночества томило его. Воспоминание о его встрече с Циалой вызывало чувство
стыда и  неловкости.  Хотелось в  монастырь,  к  тихому журчанию ручейка,  к
перешептыванию ветвистых дубов...  к ласковому голосу Трифилия, умной беседе
за совместной трапезой. Наконец Бежан понял: он скучал по настоятелю.
     Матерински нежно поглядывала на "сынов" Русудан:  ведь с  некоторых пор
им так редко удается повеселиться.
     Поощряемые Русудан,  куролесили без отдыха "барсы", но угроза Дареджан,
что она велит слугам унести вино,  вмиг превратила "барсов" в  лебедей...  И
Хорешани развернула второй свиток.
     Чем дальше читала Хорешани,  тем свирепее ерзал на скамье Димитрий, тем
шире раскрывал глаза Гиви,  тем  все  с  большим удовольствием Папуна осушал
чашу за  чашей,  тем веселее становился Георгий,  потешая Дато вырезанной из
кожуры яблока змейкой.
     - Постой, Дато, потом выразишь восхищение... Автандил, чем ты удивлен?
     - Бесстыдством, отец!..
     - Не думаешь ли ты,  мой сын,  что для такого бесстыдства нужен большой
ум?  Ничего  нового  Шадиман не  прибавил к  посланию,  поэтому так  открыто
пишет... Прошу тебя, Хорешани...
     - Сначала,  дорогая,  начни,  -  попросил Папуна,  - Гиви мысли сбил. -
Затем,  наполнив огромную чашу вином, поставил перед собою, посоветовав всем
последовать его примеру: это поможет глотать изысканную наглость Шадимана.
     Хорешани махнула рукой и начала сызнова:

     "Послание  князя  Шадимана  Бараташвили  княгине  Гульшари  Амилахвари,
дочери царя Баграта, сестре царя Симона.
     Поистине,  княгиня,  твой гонец совершил чудо из "Тысячи и одной ночи".
Через какие испытания ни прошел он!  Хорошо,  догадался поклясться поймавшим
его  саакадзевцам,  что  сбежал  он  якобы  от  твоих  пощечин...  Иначе  не
наслаждаться бы  мне твоим приятным красноречием.  Но  обратно к  тебе гонец
отказался вернуться даже  под  угрозой подпалить ему  усы,  ибо  саакадзевцы
обещали ему  большее,  если еще  раз поймают его возле Арша.  Дабы избегнуть
твоего  гнева  и  саакадзевского огня,  на  котором его  будут  поджаривать,
подвесив вверх ногами,  гонец сбежал в монастырь и,  уверовав в разбойников,
распятых рядом с Христом, принял иночество, чем обменял мед на елей. Обрадуй
его молодую жену, ибо говорил он, что только месяц как женат.
     Напрасно столь горькие упреки расточаешь, прекрасноликая! Разве хоть на
один день я  оставил мысль снова лицезреть солнцеподобную Гульшари в Метехи?
Или  мы  больше  не  связаны с  князем,  имя  которого не  может  не  пугать
азнаурское сословие во вновь закипающей борьбе?
     Но  знай,  княгиня,  имея такого азнаура,  как  Георгий Саакадзе,  надо
держать наготове открытыми четыре уха,  четыре глаза,  два языка, десять рук
и...  впрочем,  хвост  может остаться один...  ибо  у  Шадимана он  оказался
сплетенным из глупцов...
     Спешу  восхитить тебя,  неповторимая Гульшари:  я  снова завел лимонное
дерево.  На  этот раз действую осмотрительнее,  не  все ему сразу доверил...
Старое,   как,   наверно,  до  тебя  дошло,  я  выбросил:  насыщенный  моими
многолетними мыслями, лимон отучнел и перестал понимать происходящее, потому
советы его стали путаными и плоды неправдоподобными. Новое дерево ведет себя
пока разумно,  не навязчиво.  Не скрою,  были у нас взаимные неудовольствия:
сначала плод созревал то  кислым,  то слишком сладким.  Но я  в  беспощадной
борьбе добился победы.  И по сей день срезаю упругие плоды, умеренно кислые,
умеренно сладкие.  Вот почему, прекрасная, как весенняя роза, Гульшари, могу
дать тебе двойной совет: выжидать стало так же опасно, как и действовать. Но
действовать веселее и  больше  расчета выиграть.  Тебе  советую действовать,
выбирай между кислым и... скажем, сладким. Я говорю о Телави и Тбилиси.
     С того счастливого часа,  когда Теймураз избрал себя главенствующим над
войском в  наступающей войне с  шахом Аббасом,  я больше не сомневаюсь,  что
царь Симон Второй вновь воцарится в Картли.  И ты можешь сказать мне: "Князь
Шадиман никогда не был князем", если такое не свершится. Значит, наслаждайся
жизнь продлевающим воздухом Арша,  спокойно жди веселых перемен,  и  снова в
Метехи  будет  блистать княгиня Гульшари,  где  первым  везиром царя  Симона
шах-ин-шах пожелал назначить князя Шадимана, держателя знамени Сабаратиано.
     Но если,  как ты уверяешь,  еще месяц - и Гульшари превратится в камень
со  слезоточивыми щелями,  то  лучше отправь с  гонцом,  передавшим тебе это
послание,  изысканное письмо к  царю  Теймуразу с  мольбой принять княгиню и
князя Амилахвари под высокую ру