емлю тоже, больше
шеей коня наслаждается...
     Вдруг Эрасти вскочил и опрометью сбежал вниз.  Торопливо всадник осадил
коня  перед  каменными барсами  и  нагайкой  нетерпеливо постучал в  ворота.
Оттолкнув слугу,  Эрасти сам распахнул тяжелые створы, бросил взгляд на знак
суконного  чепрака:  "белый  орел,  терзающий  змею",  и  поспешил  в  покои
Саакадзе, досадуя, что придется его поднять на час раньше.
     Но Моурави,  освежившийся ледяной ключевой водой и  уже чисто побритый,
сидел на тахте,  поджав ноги, и что-то чертил. Услышав выкрик Эрасти: "Гонец
от Мухран-батони!", он повелел ввести гонца в дом.
     Поднявшуюся суету Дареджан услыхала из  кухни.  Как  раз,  склонясь над
грудой битой птицы,  она  решала с  главным поваром,  блиставшим белоснежным
колпаком, важный вопрос: хватит ли каплунов, или еще с десяток подрезать? И,
может,  совсем не лишне зажарить еще пять-шесть баранов? Ведь, кроме обычной
еды, вечером прощальная скатерть для всех "барсов".
     В кухню вбежала прислужница.
     - Батоно  Дареджан,  дружинники коней  седлают!  Моурави уезжает,  Дато
тоже,  Даутбек тоже,  Папуна,  Гиви, батоно Ростом, Эрасти непременно... все
без утренней еды выезжают.
     Всплеснув руками, Дареджан поспешила во двор.
     - Ты что,  чанчур, коню живот перетянул! - рассердился Папуна и, вырвав
у молодого дружинника подпругу,  сам принялся седлать своего коня.  - Всегда
помни:  коню должно быть удобно,  как тебе в бане...  Э, э, Дареджан, почему
прячешься?
     - Дорогой Папуна,  все без еды выезжают,  хотела в хурджини Эрасти хоть
баранью ногу положить.
     - В другой хурджини бурдюк спрячь.
     - Боюсь, Эрасти рассердится, еще скажет: не на праздник едем!
     - Еще не родился такой грузин, который за вино сердился бы. Вот конь не
человек,  а если устанет,  должен остановиться у источника,  попить, поесть.
Тут-то и всадник за бурдюк примется.  Где-то на пригорке солнце нас ожидает,
и,  чтобы Эрасти перед ним стыдно не было,  сыр в хурджини положи.  А перец?
Соль? Подкинь еще вареную курицу...
     Первым  из  ворот  выехали Дато  и  Гиви,  они  торопились к  Ксанскому
Эристави.  С  теплой улыбкой взглянул Папуна на тугой хурджини,  перекинутый
Гиви  через  седло:  молодец  Хорешани,  знает  азнаурский  аппетит.  Папуна
пробовал  шутить,  но  сегодня  веселость  бежала  от  него.  И  даже  вслед
умчавшимся в  далекие замки Даутбеку и Димитрию он ничего не крикнул.  Молча
обошел он  коней,  поглаживая лоснящиеся бока.  Особенно долго  стоял  около
молодого  Джамбаза:   "Э,   э,   друг,  не  слишком  ли  много  тебе  хлопот
предстоит?.."
     В дальних покоях Георгий,  привешивая к кольчатому поясу шашку в черных
ножнах, прощался с припавшей к его плечу Русудан.
     - Значит, дорогая, поможешь?
     - Пусть влахернская богородица вразумит меня.
     - Отъезд твой придется отложить... И еще неизвестно, куда выедете...
     - Напрасно так тревожишься,  дорогой. Разве не было хуже? Пусть защитит
тебя в пути святой Георгий.
     Вынув двухцветный платок,  Русудан поцеловала его и положила за отворот
куладжи Георгия, затем твердо направилась к дверям.
     Вскоре  двор  опустел,  пожилой  дружинник соединил  железные створы  и
накинул засов. В доме водворилась тишина, хотя молодежь уже покинула комнаты
сна,  и  Бежан,  вчера  прибывший  с  настоятелем Трифилием,  уже  о  чем-то
вполголоса спорил с Автандилом.

     Придвинув Магдане чашу с пряным соусом, Хорешани продолжала разговор:
     - Выходит, князь Шадиман вспомнил о тебе все же?
     - О моя Хорешани, ты угадала.
     - Но  княгиня Цицишвили ведь обещала защитить.  Или слово княгини легче
пуха?
     - Крестная   уговаривает  подчиниться  воле   отца...   думаю,   боится
ссориться,  -  ведь неизвестно,  может,  опять царь Симон в Метехи вернется.
Тогда князь Шадиман снова всесильным станет.  На это в изысканно начертанном
письме намекает отец. "Пора, - пишет, - моей дочери поблагодарить прекрасную
княгиню  за  гостеприимство.  Скоро  Магдане  предстоит блистать  в  царском
дворце...  где...  все  может  случиться...  Муж,  которого  я  наметил  для
наследницы Сабаратиано,  да окажет честь нашему роду..." О дорогая Хорешани,
крестная уверяет: о царе Симоне думает надменный князь Шадиман...
     Некоторое время Хорешани задумчиво смотрела на серебряный кувшинчик,  в
котором отражалось бледное лицо Магданы, потом просто спросила:
     - А тебе, моя Магдана, разве не хочется стать царицей Картли?
     - Нет, если бы даже царь удостоил меня...
     - Почему же  не  удостоит?  Ты  знатного рода...  Ведь  царь Луарсаб на
простой азнаурке женился.
     - Да  приснится мне в  светлом сне такой царь!  Я  не забыла,  как отец
высмеивал Симона Второго.  И  потом...  ты  знаешь,  моя Хорешани...  сердце
занято, другому не отдам себя.
     - Это дело тонкое,  дорогая Магдана.  - и крепко любить можно, а корона
притягательную силу  имеет...  И  еще...  ради  блага ближнего можно другому
сердце отдать.
     - Не  скрою стыда от  тебя,  любимая Хорешани,  не сильная я...  только
немножко, совсем немножко счастья для себя хочу, о другом не д