вспоминая  детство,  останавливался  у  развесистых
ореховых деревьев,  погружавших в тень глухие ворота. Но два каменных барса,
прижавшихся к  прямоугольным плитам,  словно  готовых  к  прыжку,  неизменно
напоминали ему о сегодняшнем дне.
     Вот и  сейчас,  в утренней синеве,  они высятся дикими стражами,  будто
прислушиваются к скрипу колес и равномерному топоту.
     Медленно,  словно остерегаясь внезапного нападения, открываются ворота.
Вереница ароб выползает на улицу, а за ними с вековой надменностью выступают
верблюды.  В  угловом водоеме отражаются двугорбые силуэты с покачивающимися
тюками.  Вспугнутые птицы взлетают на ветки и тревожно перекликаются.  Из-за
Триалетских  вершин  приоткрывает  красный  глаз   солнце,   вглядывается  в
дремотные дома, набрасывая на верхушки садов розоватую зыбь.
     Дед  Димитрия добродушно проводил взглядом торопливого всадника,  гулко
проехавшего по еще пустынной улице, поправил поклажу, пересчитал следующие к
Дигомским воротам арбы,  как со старым другом,  поздоровался с Мкинвари-мта,
белым башлыком из-под  неба  приветствующей деда,  и,  удобно устроившись на
тугом хурджини,  посоветовал погонщику не гнать буйволов,  ибо они поднимают
пыль и  лишают горожан свежего воздуха,  которого и  так не хватает городу в
этом вечно дышащем огнем котле.
     Семьи азнауров покидали Тбилиси. Уезжали Русудан с домочадцами в Носте,
Хорешани,  Миранда,  жена  Ростома,  с  детьми.  Уезжали  родители Даутбека,
приехавшие погостить, расставался с любимым Димитрием он, дед. И только одно
утешало:  ему,  деду, "барсы" поручили ценное имущество. Пусть злые духи гор
не рассчитывают обвалом камней смутить деда Димитрия, - зорко, как подобает,
следит он за караваном.
     Не в силах унять биение сердца,  смотрела вслед уходящим Дареджан, пока
последняя арба не мелькнула черной точкой за серым выступом,  потом смахнула
слезу и  тихо спустилась с верхней площадки.  Вернутся ли они когда-нибудь в
Тбилиси?  Или  враг,  по  примеру прошлых лет,  разорит и  сожжет красивый и
богатый город?  Потом она  поймала себя на  мысли,  что радуется малолетству
своего единственного сына, Бежана, - ему не идти на войну... Зардевшись, она
порывисто обернулась:  хорошо,  Эрасти не подслушал ее мысли...  Недостойная
она грузинка,  вот еще только вчера Русудан сказала:  "Жаль,  что у меня так
мало сыновей! И Иорам еще не подрос..."
     Внезапно Дареджан нахмурилась:  что  с  Циалой?  "Святая  дева,  уж  не
лишилась ли она ума?  С того дня,  как узнала,  что близко нашествие персов,
повеселела, в бане целый день мыла черные косы, - они до земли у нее, - тело
благовониями натирает,  ступни  ног  до  гладкости мрамора  довела,  вышивку
бросила:  говорит:  "Боюсь пальцы наколоть..."  Бесстыдница!  А  когда я  ее
ругать начала,  Хорешани засмеялась,  увела  меня  и  шепнула:  "Не  трогай,
видишь,  как у нее глаза блестят?  Может,  опять полюбила,  может,  страшное
задумала девушка".  И  подарила ей  княгиня новую  кабу,  подарила ожерелья,
браслеты...  Теперь беспрестанно примеряет, любуется собой... Откуда у Циалы
такая красота?  Ведь  из  деревни,  отец ее  только жалким месепе был.  Наша
госпожа Русудан выкупила всю  семью  у  князя Качибадзе,  -  не  хотел князь
продавать,  настоятель Трифилий увещевал.  Затем всю  семью в  глехи перевел
Моурави,  дом им подарил в Носте,  землю отвел, много одежды, ковров, посуду
послал...  Богато живут, правда, трудятся все. А Циала в дом отца отказалась
вернуться: "Отвыкла". Бесстыдница! От отца, матери отвыкла!"
     Дареджан бросилась наверх,  там на  плоской крыше растянулся на  паласе
Эрасти. Он, конечно, уже проснулся и, щурясь, смотрел в свежее голубое небо.
Взволнованная Дареджан опустилась рядом:
     - Арбы уже ушли...
     - Видел.
     - Вчера  к   госпоже  Хорешани  гостья  прибыла,   княжна  Магдана,   с
прислужницей и двумя дружинниками.
     - Видел.
     - Прислужница говорит, в Марабду княжна возвращается. Княгиня Цицишвили
прислала слуг, чтобы проводить ее.
     - Не возвратится, что ей там делать?
     - Как что делать? Жить. По пути сюда заехала, наверно, Даутбека...
     - Дареджан, посмотри на небо Картли, нигде нет такой манящей глубины. У
персов оно - как розовая шаль, потому там так душно...
     - Ты что,  первый раз небом залюбовался?..  Эрасти,  подумал ты,  что с
Циалой?
     - Как же,  лишь об этом думаю...  -  Эрасти зевнул и обнял Дареджан.  -
Лучше больше яблок кушай,  виноград тоже, персики обязательно, - у персиянок
потому щеки бархатистые.

     - Ленивый верблюд,  откуда знаешь,  какие щеки у  персиянок?  А  может,
шершавые,  как песок?  -  Дареджан не  совсем нежно оттолкнула его.  -  И  в
монастырь Циала не идет, сидит у княгини Хорешани, как чирий на носу.
     - Напрасно кровь портишь, - жалеет княгиня девушку.
     - Жалеет? А вот госпожа Русудан все же в семью не взяла Циалу, хоть наш
Паата и любил ее... О, о, наш Паата!.. - Дареджан заплакала.
     Слезы капали на циновку.
     Эрасти нахмурился,  потом решительно перевернулся на другой бок и вдруг
привстал:
     - Дареджан,  чем беспокоит тебя Циала?  Может,  красоте завидуешь?  Так
знай,  твои глаза равны звездам,  только еще  ярче,  ибо  указывают дорогу и
днем...  Эх-хе,  саакадзевец и днем не часто небо видит,