отцу моему?  Это  он  упросил шах-ин-шаха
отпустить меня в Гулаби.  Преклоняясь перед мудростью Луарсаба,  благородный
Караджугай видит благо для Гурджистана в возвращении на царствование аллахом
ниспосланного царя.
     - Сколь  я  взволнован  вниманием  лучшего  из  лучших,  чтимого  мною,
великодушного полководца Караджугай-хана!  Словами трудно  выразить...  Если
богу  будет  угодно  и   я   еще  увижу  радость,   поделюсь  ею  с   мудрым
Караджугай-ханом.  Кто  из  богоравных  отказывается добровольно  от  своего
трона? Но возвращаться к нему по дороге предательства, отрекаясь от предков,
покоящихся под  сенью креста?  Нет,  такое не  угодно небу  и  не  прощается
народом.  Мое сердце открыто перед тобой,  достойный сын Караджугай-хана. Не
хочу хитрить, тяжел мне плен, но он ниспослан владыкою неба за грехи мои. Да
будет так.
     С  глубоким  уважением  смотрел  Джафар  на  царя-узника.  Несчастье не
сломило его  гордости,  не  пригнуло к  стопам шах-ин-шаха.  Он  не  написал
унизительного послания,  не умолял о пощаде.  Залитый кровью отцов и братьев
ослепительный трон  Сефевидов  не  знал  такой  возвышенной силы  и  гордого
смирения.


ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     Ускакал  Джафар-хан.  Камень,  песок,  зелень  промелькнули  перед  его
взором.  Он остановил коня у Демавенд-горы,  полюбовался, как добывают белый
мрамор.  Потом  в  Заендеруде на  коне  горделиво  проехал  по  Исфаханскому
каменному  мосту,  ласкающему  глаз,  и,  призываемый  шахскими  барабанами,
свернул к Давлет-ханэ.  Там, у резных ворот, вытянув медные хоботы, сверкали
шесть  пушек,  привезенных из  морского города Ормуза.  Подбежавшему черному
прислужнику Джафар  небрежно бросил  поводья и,  встреченный тридцатью пышно
разодетыми молодыми ханами,  несущими почетную стражу у  покоев шаха Аббаса,
весело  прошел мимо  решетчатых окон.  Блеск  золотой лепки  ложился на  его
довольное лицо.  Он  снова увидел на  стенах изображение грифонов,  крылатых
коней и пленительных красавиц...
     Али-Баиндур   даже   сплюнул,   уставившись   на   облупленную   гурию,
намалеванную на побеленной стене передней комнаты,  где он обычно выслушивал
крепостных юзбашей.  Кипучая зависть повернула его  мысли  от  Джафара.  Под
решетчатым окном залаяла скучающая собака.  Али-Баиндур схватил чашу с водой
и выплеснул в окно. Взвизгнув, собака отбежала. Но хан так и застыл с чашей,
точно  впервые  увидел  задний  двор:  толстые стены  из  сырцового кирпича,
треснувшие от землетрясения,  желтеющие низкие помещения сарбазов, конюшни и
возле - кучу навоза в которой деловито копошились воробьи.
     Потеряв  надежду вырваться из  Гулаби,  Али-Баиндур стал  вымещать свою
злость на Луарсабе,  повинном в его муках "Выходит,  -  думал хан,  - что не
царь  картлийский прикован к  моему  стремени,  а  я  держусь за  хвост  его
лошади".
     Утонченными издевательствами решил хан довести Луарсаба до отчаяния или
до...
     Но  ни  словом,  ни  видом не  показывал Луарсаб,  как  тяжки для  него
придуманные ханом унижения.  Ниша в  садике,  где укрывался от дождя и  зноя
Луарсаб,  была заделана. В часы прогулок царя сарбазы начинали вытряхивать и
чистить свои одежды,  одеяла и тюфяки. Невыразимая пыль и запах потных рубах
душили Баака, а Луарсаб продолжал невозмутимо шагать по взрытым дорожкам.
     Еще тяжелее стало с едой.  Несмотря на большие суммы, выдаваемые князем
на  содержание царского стола,  обед подавался скудный,  остывший,  часто из
испорченных продуктов. Овощи и фрукты - самых дешевых сортов и полусгнившие.
     Баака пробовал протестовать,  Али-Баиндур ехидно засмеялся: "Бисмиллах!
Кто усомнится,  что в Метехи лучшая еда?  И сад там благоухает розами,  а не
тюфяками  сарбазов!"  И  Али-Баиндур  с  нарочитой  небрежностью  принимался
посасывать чубук кальяна.
     Раньше нечистоты вывозились ночью,  с  черной стороны крепости.  Теперь
каждый  понедельник зловонные бочки  провозились днем  мимо  круглой  башни.
Точно по приказу,  первая бочка останавливалась,  поджидая остальные.  Когда
собирались все,  поезд медленно двигался,  нудно скрипя высокими деревянными
колесами.
     Луарсаб задыхался,  холодная испарина покрывала его лоб.  Не спасала ни
высота,  ни крепко закрытые оконца.  А  Тэкле?  Она стояла,  не двигаясь,  у
придорожного  камня.  И  слезы  оскорбления  скатывались  по  бледным  щекам
Луарсаба.
     Керим забыл о  сладком сне;  озабоченный,  он старался смягчить тяжелое
положение царя.  Ему  вдруг понравилось,  как  ханум Мзеха жарит кур,  печет
посыпанный шафраном комач,  или приготовляет пилав,  подкрашенный гранатовым
соком, или отваривает свежую рыбу, приправленную кизилом и зеленью.
     Радуясь возможности угодить другу,  Мзеха  укладывала яства  в  горячие
фаянсовые чаши, закрывала чистой камкой и размещала в корзине, которую Керим
уносил под широким плащом.
     Никто из караульных сарбазов не догадывался,  что, проверяя каждую ночь
проходы круглой башни,  Керим условно стучал,  дверь чуть приоткрывалась,  и
Баака обменивал вновь принесенное на  корзину с  пустой посудой и  остатками
пищи...
     В эту пятницу особенно нещадно палило солнце, охрана лениво топталась у
ворот  башни,  прижавшись к  стене,  что-то  бормотал сквозь сон  крепостной
чапар.  Сарбазы  тупо  следили за  огромными сине-же