страхе
перед возможным воцарением Георгия Саакадзе.
     Неизвестно кем  посеянные слухи  ползли  к  замкам.  Князья  шептали  о
требовании азнауров избрать на царство Великого Моурави.
     Из  замков  к  католикосу  скакали  гонцы  с  письменными заверениями в
готовности  присягнуть  любому  царю,   род  которого  исходит  от  древнего
династического дерева, но только не когтистому "барсу" из Носте.
     Послания  с  печатями  могущественных князей  тщательно просматривались
Георгием  на  тайных  беседах  с  католикосом.  Он  относился сочувственно к
нетерпению князей...  Спор  о  Луарсабе между шахом и  русийским царем может
затянуться,  а  князья,  никем не управляемые,  конечно,  не замедлят начать
между собой грызню.  Царство,  еще  не  окрепшее после нашествия полчищ шаха
Аббаса,  вконец расшатается и станет приманкой "добрых" соседей.  Не меньший
вред и  для церкви:  могут пошатнуться ее устои,  размываемые магометанскими
потоками.
     И вот тогда начались третьи всекартлийские переговоры.
     Первым говорил Трифилий.  Трудно было узнать в нем одержимого монаха, с
обнаженной  шашкой  носившегося  по  Марткобской равнине.  Мягким  движением
поправив на тяжелой рясе параманд, он смиренно сокрушался:
     - Обсуждение с  Московией медлительно,  яко  с  клюкой  тащиться.  Царь
Михаил  и  патриарх Филарет  сочувствуют верному  церкви  Луарсабу.  Но  уже
печатью  скреплена их  торговая дружба  с  шахом  Аббасом.  В  Исфахан пошли
караваны с мехами и другими товарами.
     За  купцами не преминут последовать послы,  которые от имени царя Русии
будут просить шаха Аббаса... Князья не дослушали, ропот прошел по палате:
     - Доколе ждать? Караван может заблудиться в пустыне!
     - Царя! Владыка, дай нам достойного царя!
     - Богоравного!
     Католикос  вытянул  жезл  и  в  наступившей  тишине  потребовал  клятвы
подчиниться его выбору.
     Князья осенили себя крестным знамением и  сложили руки на груди в  знак
покорности.   Бесстрастные  глаза  католикоса  столкнулись  с  бесстрастными
глазами Моурави.  Владыка встал и  сурово объявил царем абхазов,  картвелов,
ранов,  кахов  и  сомехов,  шаханша и  ширванша,  -  богом посланным,  юного
Кайхосро, внука Мухран-батони.
     Только теперь поняли князья, что Георгий Саакадзе обвел их вокруг своих
жестких усов.  "Шакал в шкуре барса!  -  свирепствовали владетели. - Кого он
хочет обмануть своим спокойным лицом?  Мухран-батони! Друг Саакадзе! Недаром
они уже дважды за  весну пировали у  Русудан!.."  Но  разве из  страха иметь
царем Саакадзе они  сами  не  обещали присягнуть хотя бы  черту?..  Кстати о
черте:  уж не лучше ли получить в  цари Георгия Саакадзе?  Легче сбросить!..
Впрочем, можно еще поспорить!
     - А почему не избрать царевича Вахтанга? - заговорил Цицишвили. - А чем
плох царевич Арчил?  Не  он  ли  прославлен как первый охотник в  грузинских
землях? И разве мало царевичей Багратидов?
     - Не мало,  но желающих быть пешкой в игре Саакадзе в "сто забот" -  ни
одного, - шепнул старик Магаладзе своему соседу Квели Церетели.
     "Безмозглый козел!  -  опасливо подумал Церетели.  -  Зарыл  у  себя  в
огороде чалму и  притворяется верным сыном богородицы.  Еще  может испортить
мне дружбу с Моурави".
     Хмуро выслушал католикос предложение Цицишвили и повысил голос:
     - А  чем царевичи прославили себя в  дни ниспосланных господом за грехи
наши испытаний?  Одни заперлись в  Метехи,  другие в неприступных замках,  а
третьи следили за ветром - куда он подует.
     - Владыка,   Мухран-батони  даже  не  светлейшие!   -  почти  простонал
светлейший Липарит младший.
     Старший упорно молчал, не в силах разобраться в своих чувствах.
     - А  где об этом сказано?  -  Трифилий добродушно прищурил глаза.  -  В
древних гуджари церковь узрела другое!  Преподобный отец Евстафий,  воспомни
Фому Неверующего и допусти князей перстами коснуться пергамента, донесшего -
слава творцу - до нас правду веков.
     Отец  Евстафий,   благоговейно  изгибаясь,  вынес  на  середину  палаты
запыленный свиток  со  множеством печатей,  свисающих  на  шелковых  шнурах.
Служки бесшумно поставили перед Евстафием аналой,  и  он молитвенно возложил
на него свиток.  Прикрыв ладонью рот,  Евстафий глухо откашлялся и  медленно
начал:
     - "Да прославится сущий, истинный, единый бог отец, от которого все. Да
благословится бог -  первоначальное слово,  премудрость,  им же вся быша. Да
воспевается божественный дух, в нем же всяческая..."
     Князья  напряженно  слушали,  стараясь  вникнуть  в  смысл  изрекаемого
монахом текста.
     - "...Подобно тому,  как  три человека имеют три лица и  одно естество,
которое походит только на самого себя и больше ни на что другое... Святая же
троица есть  равночастная -  то  есть три  лица имеют одну равную часть;  ни
начала, ни времени, ни конца не имеют, ибо..."
     Палавандишвили почувствовал  нервное  подергивание колена,  точь-в-точь
как во время проповедей в кафедральном соборе...
     - "...одно от другого ни в чем не отличимо, только отец рождает, сын же
рождается,  а святой дух исходит!  Отец - нерождаемый, поелику не родился от
кого-либо,  как и ум человеческий,  ибо оный ниотколе не рождается;  а сын и
слово рождаемы, поелику рождены от отца, как и слово человеческое рождено от
ума;  а святой дух ни рождаем,  ни нерождаем,