ием,  чем  треть  азнаурского сословия,  и
гордился  тем,  что  благодаря бережливой руке  духовных иерархов грузинская
церковь  сохранила  громадное  количество  недвижимых владений.  -  Саакадзе
усмехнулся.  -  Он  напомнил мне,  что  царь Александр еще в  гуджари тысяча
четыреста сорок  второго года  не  только  осуждает,  но  и  проклинает тех,
которые  завладевают церковным  имением  и  вещами,  считая  это  величайшим
преступлением,  ибо вещи и имения в лице церкви пожертвованы самому Христу -
нашему спасителю.  Вот, друзья, в чем самое сильное препятствие для развития
царства.
     - А  какую силу  можно противопоставить силе благочинных владетелей?  -
угрюмо спросил Даутбек.
     - Об этом и твердит Бежан.  И хотя я с ним не спорил,  он закормил меня
доводами из  старых гуджари.  Полагаю,  что для посещения Кватахеви у  тебя,
Дато, удобный случай. Ты еще не отблагодарил Трифилия за участие в крестинах
маленького Дато.  Погости день, два, гуляй по густым аллеям с Бежаном и тебе
нетрудно будет направить его мысли к разговору о величии святых обителей.
     - Георгий,  враждуй хоть  с  богом,  хоть  с  чертом,  но  только не  с
церковью!
     - Я  тоже так  полагаю,  мой  Дато.  Ты,  разумеется,  с  Гиви поедешь.
Хорешани спокойнее, когда Гиви рядом с тобой скачет.
     Даутбек тревожился все сильнее:  "Что он  затевает?  Почему "барсов" из
Тбилиси выпроваживает?"
     Забеспокоился и  Дато:  "Странно,  никогда от  нас  ничего не  скрывал.
Наверное, такое замыслил, что реки побегут вспять!"
     - Итак, друзья, завтра отправитесь в путь. Медлить нельзя, до вторжения
шаха Аббаса надо земные дела закончить, потом настанет долгое время войны.
     Со  двора несся веселый шум,  Даутбек распахнул окно.  В  тени  старого
каштана  Иорам  Саакадзе  и  Бежан  Горгаслани яростно  фехтовали,  повторяя
поединок Автандила и Зураба.  На каменной ступеньке, кутаясь в легкую вуаль,
Дареджан с  гордостью следила  за  ловкими  ударами сына  и  лишь  изредка с
напускным гневом выговаривала за  слишком азартные нападения.  Облокотясь на
резные  перила  балкона,  Русудан  писала  матери,  княгине  Нато  Эристави,
послание на вощеной бумаге,  обмакивая гусиное перо в  золотые чернила.  Она
приглашала приехать  в  Носте  погостить  и  привезти  Маро  и  Хварамзе  из
Ананурского замка,  где  дочери ее  продолжали жить  ради  горного воздуха и
приданого,  над  которым трудились двадцать крестьянок,  вышивая от  зари до
звезд шелками по кисее,  золотом и серебром -  по бархату и атласу.  Русудан
сообщала о своем выезде с семьями "барсов" в Носте на жаркие месяцы.
     Едва  колыхались листья дикого каштана.  Из  глубины сада  веяло тонким
запахом пунцовых роз.


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     Если  бы  князя  Шадимана Бараташвили спросили,  почему сегодня он  так
тщательно одет,  почему  цирюльник с  таким  усердием придал его  выхоленной
бороде форму ассирийского клина и  надушил лучшими благовониями,  -  Шадиман
даже не  смог бы  сослаться на  пятницу,  ибо,  несмотря на старания муллы и
уговоры Исмаил-хана принять веру Магомета,  он так и  не соблазнился случаем
усладиться множеством жен.
     После утренней легкой еды  в  личных покоях,  куда  он  ради сохранения
аппетита не  приглашал ни  царя Симона,  ни  Исмаил-хана,  он  отправился на
обычную прогулку по крепостной стене.  Князь усиленно заботился о цвете лица
и  крепком телосложении.  Заботился о  ясных мыслях:  никто не должен в  нем
найти горестную перемену, когда он вернется в Метехи. Что может быть смешнее
желтого  лица,   дрожащих  рук  и   подгибающихся  колен?!   Разве  с  таким
омерзительным видом можно рассчитывать на уважение? Какой глупец фрескописец
мог сказать,  будто облысевшая голова внушает страх? Или, что усы, свисающие
подобно  кошачьим  хвостам,  приятнее пушистых колец,  покоящихся на  свежих
щеках.  Для борьбы нужны не  только твердость воли и  кипучесть мысли,  но и
изысканность.
     Шадиман остановился у  круглой башни ковровой кладки и пристально,  как
ежедневно,  стал  вглядываться в  очертания Тбилиси,  стараясь угадать,  что
делается за Метехскими воротами.
     Сердце Картли находилось в  пределах взгляда Шадимана,  но оно было так
недоступно,  что казалось бесконечно далеким.  Словно он, князь Бараташвили,
укрылся не в  Таборис-мта,  а в иранской крепости и виденное им не более как
мираж в пустыне.
     На   скалистом  пике  Таборис-мта   реяло  персидское  знамя,   Шадиман
усмехнулся:  шах  Аббас всю жизнь мечтал увидеть свое знамя над Тбилиси,  но
почему-то не царь царей,  а  князь князей должен любоваться крылатым львом с
солнцем на спине.  А Тбилиси так же далек от Аббаса,  как Метехский замок от
Шадимана.
     У огромного каменного водоема,  куда собиралась питьевая вода, сменялся
караул.  Этот источник жизни охранялся день и  ночь сарбазами -  грузинам не
доверяли.  Из  крепостной церкви,  превращенной в  мечеть,  вышли,  совершив
второй  намаз,   царь  Симон  с   немногочисленной  свитой  и  Исмаил-хан  с
персидскими военачальниками.
     Шадиман спрятался за выступ.  Бедный Симон! Усердием к аллаху старается
приблизить помощь шаха.  Но еще неизвестно,  когда "солнце вселенной" озарит
его поруганный трон.  Предусмотрительнее поступил князь Шадиман,  он на пять
лет  припас в  переходах первой и  второй стены вино,  рис и  хлебные зерна.
Пригнанное по  его  велению отборное стадо  удачно размножилось и  услаждает
осажденных сочным мясом, густым молоком и питательным жиром. А в садах зреют
миндаль, упругие персики,