ня
Великий Моурави будет вести в  караван-сарае большой разговор!  Не  ленитесь
свесить с балконов ковры,  паласы,  пестрые шали! Выносите на крыши мутаки и
подушки! Садитесь и смотрите!"
     Еще  вчера  Пануш  в  своем  духане  "Золотой  верблюд" охотно  делился
новостью,  услышанной якобы от  Папуна:  в  караван-сарай Моурави пожалует в
одеянии,  которое  ослепило  пашей,  когда  он  принимал  ключи  покоренного
Багдада, на коне, разукрашенном золотым персидским убором.
     Вот почему разодетые тбилисцы заранее взобрались на  крыши полюбоваться
проездом Георгия Саакадзе.  Грызя орехи,  они озирались на соседей и бросали
скорлупу в папахи: Саакадзе особым указом запретил сбрасывать с крыш отбросы
и выплескивать на улицу помои.
     Где-то  закричали:   "Ваша!  Ваша!"  Что-то  блестящее,  режущее  глаза
появилось в конце улочки. Но это только сверкал медью гзири.
     Снова  ожидание.   Какой-то   весельчак,   свесившись  с   крыши,   под
одобрительные возгласы зубами сдирал шапки с прохожих. Один из оскорбленных,
подпрыгивая,  силился достать бездельника кинжалом,  но  тут вновь раздалось
восторженное:  "Ваша!  Ваша-а!"  и  в  конце  улочки опять  появилось что-то
блестящее, режущее глаза. Но это только блестел котел с простынями на голове
банщика.
     Все так увлеклись бранью и насмешками, что не заметили, как, окруженный
"барсами",  Саакадзе въехал  во  двор  караван-сарая.  Джамбаз  был  оседлан
простым  седлом,  а  будничную  азнаурскую чоху  лишь  расцветила изумрудами
афганская шашка.
     Великий Моурави прибыл к  уста-баши как равный,  не кичась роскошью,  и
они, польщенные, окружили его, помогая слезть с коня.
     Тепло  поздоровался Саакадзе  с  предводителями амкаров  -  вспомнилась
первая встреча с  ними на выборах у  оружейников.  Сколько ветров с того дня
прошумело в ущельях, сколько отгремело битв!
     Взойдя на возвышение,  Саакадзе не опустился на приготовленную для него
ковровую подушку,  пока старейший уста-баши,  девяностолетний суконщик Ясон,
не  занял  своего места.  И,  словно не  замечая произведенного впечатления,
Саакадзе стал медленно перебирать янтарные четки.
     Расхватывая мутаки и подушки,  амкары шумно рассаживались и,  заметив в
руках Саакадзе четки,  быстро вытаскивали свои,  а писцы развернули свитки и
приготовили  гусиные  перья.  Но  Саакадзе  молчал,  выжидательно смотря  на
тбилисского мелика.
     Мелик решил не  повторять вчерашней ошибки,  когда он на малом торговом
совете у  Саакадзе рьяно отстаивал свое право на  взыскание двойных пошлин с
купцов,  которые будут прибывать в  Тбилиси,  на  что Саакадзе заметил,  что
раньше фазана ловят,  а  потом его ощипывают...  И теперь мелик,  отсчитывая
удары четок Саакадзе,  сосредоточенно ждал слова нацвали. Но нацвали молчал,
свирепо  уставясь  глазами  на  гзири.  Он,  нацвали,  вчера  тоже  допустил
оплошность,  требуя сохранения за собой права брать за причал плотов налог в
свою пользу.  Саакадзе охотно согласился, при условии, чтобы нацвали за свой
счет починил городские причалы.
     Гзири,  радуясь,  что его голос в городе пятый по старшинству,  избегал
столкнуться глазами с  нацвали и в свою очередь угрожающе взглянул на таруги
- базарного смотрителя.
     Саакадзе  продолжал  перебирать  четки,   ибо,   по   мудрому   правилу
исфаханских купцов, кто первый заговорит - тот уже в убытке.
     Вчера на  предварительном разговоре старейшие амкары упорствовали:  для
них Великий Моурави уже царь,  пока не венчанный.  Католикос может возложить
корону на царя по праву сильного.  Разве в  стальной деснице Георгия Моурави
шашка не картлийского амкарства?
     Но купцы, осторожно подбирая слова, поддержали Саакадзе: "Незачем собак
дразнить!  Опасно.  Князья переполошатся, и магометане за насмешку примут. А
сейчас не время войны, а время торговли..."
     Молчание становилось слишком длительным.  Четки то  замирали,  то резко
стучали в руках.
     "Их не пересидеть!"  -  подумал Сиуш и,  вздохнув,  взял у  подмастерья
свиток:
     - Вот,  Моурави,  по  твоему велению мы  все точно записали,  ничего не
скрыли.  Откуда  взять  материал  для  изделий,  если  полчища  шаха  Аббаса
потоптали наши земли?  Ни людей,  ни скота не оставили.  Шелконосные деревья
вырубили и пожгли.  А откуда быть меди,  серебру?  Вся страна на опрокинутый
кувшин похожа.  Наши  писцы  убитых подсчитали:  в  одной Кахети восемьдесят
тысяч.  А  в  плен  кизилбаши сто  тридцать тысяч  угнали.  Много  амкарских
семейств разбежалось, много амкаров среди пленных в Иране.
     - А сколько осталось одиноких?  -  спросил Саакадзе.  - Среди них много
богатых.  Ведь  каждый  из  них  делает большой вклад  в  братский сундук за
принятие в почетные амкары.
     - А  что,  разве даром платят?  -  пожал плечами Сиуш.  -  Кто  лишился
близких,  мы  ему  семью заменяем:  умрет -  надо  щедрые похороны устроить,
щедрые слезы пролить;  дважды в  год  на  поминальных обедах всех  амкаров с
восхода до  захода угощать,  пока  не  догорят толстые свечи и  священник не
устанет петь псалмы и не заснет под печальный плач зурны.
     - Ну, кроме убытка, и прибыль бывает, - улыбнулся Саакадзе, - некоторые
по двадцать, тридцать лет живут и ежегодно вносят, что с них полагается.
     Амкары переглянулись, и оружейник Гогиладзе нехотя буркнул:
     - Это в спокойное время,  а за последние два года, спасибо