ля стояли три пары буйволов,  впряженные в соху. Самый младший
ностевец прикрепил к каждому рогу буйволов по свече зеленого цвета. Дед взял
с  поднесенной ему  плоской глиняной тарелки два  яйца,  подошел к  передним
буйволам,  перекрестил их  и  каждого ударил яйцом  в  лоб.  На  черных лбах
зажелтели пятна.
     - Пусть так будет разбит враг, - приговаривал дед Димитрия.
     Застучали кремни, и сразу на всех рогах буйволов загорелись свечи.
     Дед,  погнав буйволов,  провел сохой  первую борозду.  За  ним  погнали
буйволов и  остальные ностевцы.  По  полю замелькали язычки горящих на рогах
свечей.  Крепкие руки глубоко врезали соху в  рыхлую землю.  Поплыла дружная
оровела:

             За тебя, мой друг старинный, я пожертвую собою,
             Дорог труд твой трудный в поле. Друг, твою люблю я шею.
             Шли одной дорогой долго, мы одной близки судьбою.
             Летом ты меня жалеешь, я зимой тебя жалею.

             Ты даешь и хлеб, и песню, и вино даешь народу,
             Ты нужна, как солнце, в жизни, и, как радость, путь твой нужен!
             Я в тебе храню обычай, славлю я в тебе природу!
             Человек, нуждой гонимый, век с сохою будет дружен.

     Странно было,  что  за  несколько агаджа от  Носте  шла  разрушительная
война,  что вся Картли пылала в  огне,  что где-то люди бежали,  спасаясь от
плена и смерти.
     Здесь,  как тихая река, текла обычная жизнь. Ни один сарбаз не проникал
сюда,  ни одна вражеская стрела не пронзила бьющееся сердце. Так же привычно
звонил колокол Кватахевского монастыря,  так  же  привычно шли  дни деревень
вокруг Носте и в наделах "барсов".
     Когда  же  долетали тревожные вести,  ностевцы сурово говорили:  "Разве
Георгий позволит народ трогать?"
     Ностевцы  не   догадывались  о   строгом  приказании  шаха   Аббаса  не
приближаться к владениям Саакадзе и "Дружины барсов". Кватахевский монастырь
тоже был запретной зоной:  Трифилий -  друг Саакадзе.  Трифилий не  замедлил
явиться к  шаху с  богатыми подарками.  Свидание с Саакадзе,  а также письмо
Русудан вполне обеспечили монастырю неприкосновенность.

     В Носте беспокойное оживление.  В воскресенье, после запашки, съехались
родные всех "барсов". Дом деда Димитрия переполнен гостями. Тут Гогоришвили,
Иванэ  Кавтарадзе,  отец  Ростома.  Большой  дом  Горгасала заняли  родители
Элизбара, Гиви, Матарса, Пануша.
     Готовились к  встрече  с  близкими  сердцу  и  мыслям.  Ностевцы чинили
плетни,  чистили улички, подготовляли конюшни. Извлекали из тайников паласы,
медную посуду,  кувшины,  чаши,  светильники из оленьих рогов.  Кое-кто стал
очищать замок Саакадзе от камней, обгорелых бревен и мусора.
     Ностевцы взбирались на  самый  высокий выступ,  подолгу всматривались в
змеившуюся дорогу,  посылали молодежь за агаджа,  но не скакали "барсы",  не
взлетали лихо их высокие папахи,  не отзывалось эхо раскатистыми голосами. В
безмолвии застыли горы,  в  безмолвии по  ночам  лили  слезы  матери,  жены,
сестры. Подавляя вздох, притворно похрапывали отцы, братья, деды.
     В  одно  ясное  утро  неожиданно приехали от  Саакадзе три  ананурца из
дружины Арчила.  За  ними  тянулись амкары  -  каменщики и  плотники.  Жадно
набросились на дружинников ностевцы.
     Но  нехотя роняют отрывочные слова ананурцы:  "Заняты "барсы",  шах  от
себя не отпускает. Что ж, что близко, не сидят в Гори. Около Тбилиси сейчас.
Что?  Конечно,  приедут,  иначе зачем Саакадзе велел в  две недели отстроить
замок. Да, Русудан с детьми тоже собирается... Конечно, все "барсы" здоровы.
Только нас батони Саакадзе спешно послал в Носте, никого из "барсов" в стане
не было, поэтому подарки не привезли, слово тоже..."
     Все  эти  скупые  ответы  строго подсказали дружинникам "барсы" и  даже
Папуна и Эрасти.
     Ни слезы женщин, ни обильное угощение, ни полные чаши вина не развязали
языка дружинникам.
     Вот  почему сегодня так шумно в  доме деда Димитрия.  Говорят,  спорят,
шумят, не слушают друг друга.
     - Разве мой Дато поднимет руку на  грузин?  -  кипятился Иванэ.  -  Кто
видел у Ломта-горы вместе с проклятыми персами Дато с обнаженной шашкой?
     - А мой тихий Пануш разве против веры нашей пойдет?
     - Может,  тихий Пануш сам не пойдет,  а только кто знает,  чем заставил
громкий шах наших сыновей махать шашками?
     Замолчав,  покосились на  отца  Эрасти.  Хотя  давно примирились с  его
глехством,  но в подобных спорах всегда досадовали,  почему он,  как равный,
обсуждает положение и, обиднее всего, говорит умнее даже Иванэ Кавтарадзе.
     - Думаю,  Горгасал  прав,  -  серьезно начал  отец  Даутбека,  -  Керим
говорил, каждый день наши храбрецы о нас вспоминали, какие подарки и горячие
слова присылали,  а  теперь сидят за  четыре агаджа,  на  хорошем коне птицу
могут перегнать, а не едут... Я много думал... Может, боятся? Может, стыдно?
Может, мы первые должны голос подать?
     - Не  стоит  уподобляться навязчивому воробью.  Хоть  сыновья,  все  же
больше пяти лет у персов сидели, - сказал отец Гиви, сердито откинув длинный
рукав чохи.
     - Сидели?!  - вспылил дед Димитрия. - Можно и двадцать лет сидеть, если
царь слепой, а князья разбойники!
     Иванэ  вскочил.  На  деда  испуганно зашикали.  Отец  Элизбара невольно
бросился к дверям посмотреть, не подслушивают ли лазутчики гзири.
     - Э-э, напрасно беспокоитесь, сейчас