,  духовенство умолчало о своей
договоренности  с  константинопольским патриархом  действовать  в  Грузии  в
пользу единоверной Русии.
     Князья  решительно  отвергали  доводы  духовенства,   повторяя  некогда
сказанное Георгием Десятым:  сто восемьдесят раз солнце небо перережет, пока
Русия до Картли дотянется, а шаху восемнадцати караванных дней довольно.
     И под шум споров Шадиман шепнул Цицишвили:
     - Лучше полумесяц в руках, чем крест в небе.
     Мухран-батони вежливо,  но настойчиво попросил духовенство и  княжество
выслушать мнение царя, всегда принимающего мудрее решение.
     Луарсаб, видя бесполезность спора, примирительно сказал:
     - С  единоверной Русией дружить будем,  в  этом мое  слово.  Но  князья
правы,  сейчас нельзя терять времени на посольства,  шах на пороге Картли...
Если богу будет угодно,  ты,  отец Феодосий, и ты, отец Трифилий, поедете от
меня первыми послами в Московию.
     Успокоившись,  вспомнили о странной болезни Баграта, не давшего никаких
обещаний помочь  войском  и  монетами.  На  съезд  также  не  прибыл  Нугзар
Эристави. Отсутствие могущественных князей в такой тяжелый для Картли момент
смущало и тревожило и Луарсаба и Мухран-батони.
     Луарсаб,   укрепляя  решения  съезда,   напомнил  о   военном  союзе  с
грузинскими царями,  уже  приславшими гонцов  с  извещением о  ненарушимости
данного слова.
     Князья,  довольные съездом и собой, разъехались по своим замкам, обещая
по первому зову царя явиться с дружинами.


ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     Пятница -  для  Папуна самый  торжественный и  самый  тяжелый день.  Он
начинал к  нему готовиться уже с  четверга.  Перекинув через седло хурджини,
Папуна,  Эрасти и Арчил,  ведущий на поводу коня, бродили по майдану, скупая
дешевые сладости,  пеструю ткань для девочек, грубую материю для мальчиков и
другие мелочи, так радующие персидских "ящериц". Это любимое прозвище, как и
привязанность к детям, Папуна перенес в Исфахан из Носте.
     Не любил Папуна майдан не только из-за сутолоки и шума.
     - На  майдане,  -  часто говорил Папуна,  -  люди  теряют свое  лицо  и
становятся похожими на зерна в гранате:  всем тесно, все одинаковы и, смотря
по торговле, то слишком кислые, то слишком сладкие.
     Особенно чувствовалось на  майдане различие между истоптанным чувяком и
бархатной обувью, вышитой бисером и жемчугом.
     - Персидские мастера и подмастерья,  - негодовал Папуна, - вынуждены на
своих изделиях отражать не жизнь персидского народа, полную тяжелого труда и
нищеты,  а,  угождая  шахам  и  ханам,  вымышленную  жизнь,  ласкающую  взор
роскошью.
     И вот на серебре,  на фарфоре,  на кашемире, на керманшахских шалях, на
калемкаре,  на ярком сукне,  на дереве, бронзе и изразцах изображены жизнь и
подвиги шахов  и  ханов:  поединки пехлеванов,  пленение грифонов,  удушение
тигров, любовные сцены, пышные пиры и кейфы.
     Подолгу  простаивал  Папуна  у   ковровщиков,   медников,   чувячников,
калемкарщиков, ковачей, где работали дети, начиная с четырех лет.
     Сокрушенно поглядывая на тощих "ящериц",  Папуна ругал хозяина.  Хозяин
не смел отвечать дерзостью грузину, удостоенному внимания шаха, но ничего не
изменял, стремясь как можно больше выжать прибыли из детского труда.
     В пятницу,  в полдень, Папуна в сопровождении Эрасти и Арчила появлялся
на пыльных грязных улочках Ашхерабата, и тотчас из-за низеньких глухих стен,
словно  из  щелей,  высыпал на  улицу  рой  детворы в  грязных лохмотьях.  С
глинобитных стен  смотрели,  словно мумии,  закутанные в  чадру  женщины.  В
калитках появлялись изнуренные голодом и работой мужчины.
     Крики "ага приехал!",  "ага приехал!" оглашали мрачную улицу. И Папуна,
как когда-то в Носте,  раздавал подарки, шутил и ласкал детей. Он почти всех
знал по имени, помнил, кто когда родился, болел. Кричал на родителей, почему
не моют детей,  давал мазь от паршей,  примочку для глаз,  по очереди каждую
пятницу отдавал беднякам жареного барашка и  лаваш и втайне сокрушался,  что
личные средства ограничивают его желания.
     Домой возвращался Папуна с опустошенным хурджини, опустошенным карманом
и опустошенной душой.  Он понимал,  его благодеяния -  капля в море.  Папуна
угнетала  многочисленность  нищих.  Это  было  огромное  полчище  в  грязных
отрепьях,  ютившееся  в  темных  лачужках  Ашхерабата,  Гебраабата и  других
предместий Исфахана.
     Однажды Папуна сказал:
     - Эрасти, я хочу хоть одну пятницу провести в свое удовольствие. Спрячь
мои цаги, отправь купать коня, сделай все, чтобы я остался дома.
     И когда Эрасти охотно выполнил приказание,  Папуна впервые обругал его.
Поспешно натягивая цаги, Папуна продолжал сердиться:
     - Безмозглый хан!  Жадный купец!..  Послал за конем?  А если бы я велел
тебе поджечь шахский гарем, ты бы тоже выполнил?
     Грузины  знали,  в  пятницу Папуна  нельзя  беспокоить ни  веселым,  ни
скучным разговором. Пятница - день страданий и размышлений. Желая порадовать
и задобрить Папуна,  женщины давали ему недоношенные платья, - доношенные он
давно роздал,  - мелкие монеты и остатки яств. Все это исчезало в необъятном
море нищеты.
     Али-Баиндур,  под  чьим  надзором находились все  грузины,  не  упустил
случая донести шаху о похождениях Папуна,  ибо никто,  кроме шах-ин-шаха, не
смеет благодетельствовать народу.
     Шах,  вни